Том 8(доп.). Рваный барин
Шрифт:
Мисс Бетси Блимберг, 3111, Ковен Гадден, Лондон
Незабываемая мисс Бетси! Сегодня праздник – Ваше письмо, и сегодня Крым, эта провинция бывшей России, кажется мне перлом, упавшим с венца Создателя. Если бы Вы только повели бровью (Вы так умеете!) и заявили достоуважаемому мистеру Блимберу, что Вам необходим Крым! Наш судовой доктор говорит, что здесь должны излечиваться все болезни, и от Вашего кашля, – о, не злоупотребляйте мороженым! – не осталось бы и следа. Папа не может отказать Вам, тем более, что пароходы его К° бывают здесь ежедневно, и дела блестящи.
Я рад, что оказался полезным мистеру Блимберу, поставив К° в курс дела. Вы вышучиваете, что за два месяца «выбито начисто» – узнаю словцо мистера Блимбера! – 350 т. ф.! Разве это так мало?!
Итак, Ваш папа выкупил у наследников леди Таулинсон особняк на Черинг-Кросс – Ваша мечта! Теперь мы соседи, мисс Бетси? А вы держите
Вы интересуетесь и политикой, будущая суфражистка? Извольте. Вот в двух словах сущность того плум-пуддинга с красным желе a la Russe, с которым и нам приходится иметь дело.
Наш великий Карлейль сказал: душа нации находит себя в эпоху великих потрясений. Гениальная мысль!
И русский народ обнаружил свою сущность: отвержение культуры и стремление к бытию дикаря. Это бесспорно. Он всегда жаждал этого, и напрасно старались Петр Великий и Екатерина Великая, как нам читали в Оксфорде, – (а кто еще?!) ввести его в семью европейских наций. Отсутствие у русских национальной культуры и ее выразителей, как наука, искусство, церковь и проч., это ясно доказывает. У них единственным выдающимся человеком считается Толстой! И что же? Бокль чудесно сказал, что гений – душа нации. Это бесспорно. И вот Толстой отвергает культуру, как понимаем ее мы, англичане, т, е. комфорт в самом обширном смысле, и то, что его дает – науку и искусство, учит народ «неделанию» (!!?), советует каждому добывать пропитание только со своего земельного участка в 2 акра, ходить без обуви, не слушать образованных людей, не исполнять законы и не бороться со злом. Это анархизм! И вот, русский народ достиг своего идеала: скоро он будет обитателем пещер. Он истребил и изгнал образованных людей, убивает докторов и пасторов, оскверняет и разрушает храмы, сжигает библиотеки, уничтожает машины, освобождает из тюрем и с галер каторжников. И, разрушая культуру, ссылается на Толстого, которого здесь все очень уважают (!!?)
Вы видите, мисс Бетси, как легко определить сущность этого «плум-пуддинга»! Это освобождение народного духа от тех «оков», что наложила культура на дикаря. Мы, англичане, не можем быть равнодушными, когда попирается культура, и должны спасти те остатки ее, какие уцелели в российских джунглях.
Поговорите с Вашим кузеном м. Тудлен. Он организует умело акционерные общества. Я вношу проект: «Акц. о-во спасения и утилизации остатков культуры в бывшей России». Оно может дешево скупить еще уцелевшее: музеи, библиотеки, бронзу, фарфор, монеты, бриллианты, картины, мебель, музыкальные инструменты, меха, памятники (есть, говорят, из золота, как в Китае). Необходимы тысячи агентов. На это можно пустить остатки русской интеллигенции и буржуазии, которые теперь или влачат жалкое существование у нас и в Европе, запуганные народом, или, следуя учению Толстого, не противятся злу, не берутся за оружие, а маклеруют кто чем и жалуются; их, я слышал, бьют безнаказно, кто хочет, что недавно случилось в Константинополе, а они покорно молят о покровительстве. Их надо пустить в работу, и они помогут К0 вовремя отыскать и скупить культурные ценности. Это великое дело гуманности и культуры, не говоря о прочем. Часть пойдет в оборот, часть в наши музеи. Я готов подписаться на 25 т. ф. Посоветуйте и достопочтенному мистеру Блимберу, – я ему особо пишу. Может быть, нам удастся разобрать и перевезти такие памятники, как Кремль в Москве, колокольню «Иван Великий», «Царь-колокол» (1000 тонн серебра!) и «Медного всадника» (это – чудо!). У них есть еще много других, но я только начинаю знакомиться по нашему бедекеру и со слов одного русского проф. истории, занятого в настоящее время чисткой улиц (!?) Русскому народу не нужны исторические памятники, он уже вне истории. У него уже нет национальной чести Он сам разрушал их и плевал в них зернышками подсолнечника (любимое занятие!). Родина для него – земельный участок в два акра.
Между прочим, и здесь есть памятники и отличная панорама прошлого, когда русские умели геройски стоять за честь.
О, как я горд, что я англичанин! Я хожу по улицам, и на меня смотрят, как на сошедшего с неба.
Как я сегодня смеялся, мисс Бетси! Я встретил сегодня – и при какой обстановке! – кого бы Вы думали?. Нашего гениального старика… Ч. Диккенса! Как он, Величавый Юмор, вдруг смехом своим осветил мне и одному русскому джентльмену ту пропасть… Меня торопят, сейчас пакуют почту. Спешу. Завтра я напишу Вам полное смеха письмо о Диккенсе и о… О, что они сделали с жизнью! Мисс Бетси, не замолкайте. Целую Вам руку. Глубокое почтение м-ру Блимберу. Да, вы получили горностаевый палантин? Скажите Ваше желание, и я… Сейчас я вижу в иллюминаторе моей каюты, как мимо нас режет чудный залив гордость Вашей К°, пароход – игрушка, резвый и легкий, –
О, какой дивный закат! Сколько золота, сколько золота, мисс Бетси! До завтра.
Ваш верноподданный
Гарри Скеттпльз
Алушта
(Юг России. 1920. 25 июля (7 авг) № 98 (291) С. 2)
Пушечное вино
Это могло случиться: «пушечное» вино m-me Буаренар – исключительное вино, а русские – это всем известно – самый необузданный народ в свете.
По случаю «спасения от России» известного русского артиста, у m-me Буаренар, на rue de Royal, был парадный обед. В ее особняке принимались выбежавшие из России люди почетного клейма – артисты, писатели, журналисты, политики. M-me Буаренар считала себя наполовину русской, так как десять лет прожила в гувернантках у графов Симбо-Фримо, на Днепре, получила от графа миллион русскими нефтяными бумагами и вышла замуж за парижского маклера, устраивавшего графские бумаги на бирже. В настоящее время она сверкала бриллиантовой россыпью в миллионах господина Буаренара, откормившегося войной.
В ее салоне крутился водоворот сплетен и слухов о России и создавались политические комбинации-однодневки; здесь выбежавшие негодовали, обвиняли, ждали, проклинали, каялись, перехватывали взаймы и в подачку, говорили о национальной чести и любви к родине и сытно подкармливались. Здесь подавали чудеснейшее вино; сотню ящиков его т. Буаренар сходно купил у вдовы капитана де-Вариоль, павшего под Верденом.
Это вино было известно всему Парижу как «пушечное», «vin de canon»: оно уцелело каким-то чудом, после убийственного ураганного обстрела, в подвалах поместья де-Вариоль, превращенного немцами в пыль, – у Вороньей Рощи. Оно было густое и темное, как бычачья кровь, терпкое в меру, с букетом столетних бордо, где аромат вялой фиалки смешан с дыханьем лежалой кожи, и владело чудесным даром приятно связывать тело и освобождать мысли.
Выбежавший из России артист привез короб подавляющих новостей, и vin de салоп было очень кстати, как возбуждающее.
Приглашенных было до тридцати. Были полнокровные финансисты, вливающие в жилы обескровленной Франции свежий раствор золотой крови, чтобы укрепить ее для новых кровопусканий. Были строители всех сортов, помогающие новой Франции обрасти новым, прекрасным мясом. Были члены палаты депутатов, думающие за Францию, молодой капитан, отдавший кусок бедра и круглый голубой глаз за прекрасные глаза Франции, журналисты, коловшие острым пером дремотные души, и молодой беллетрист – друг самого П. Лоти, еще недавно ходивший за Францию в смертельные атаки, а теперь красиво рассказывающий согражданам, как она прекрасна и как начинает улыбаться сквозь слезы. Все были одушевлены и весенне бодры.
Выбежавшие резко отличались. Не было ни весенней бодрости, ни уверенности в осанке; хоть иные хохолки и усы топорщились, но топорщились не бездумно, а по лицу артиста еще струилась виновато-ругливая усмешка. И в костюмах еще осталась дорожная спешка, как у путешественников по призванию. На артисте были свеженькие ботинки с лаковыми носочками, но его смокинг был обвеян российскими вихрями и тускло салился по местам. Известный музыкант, теперь игравший парижским прачкам в кинематографе «Триумф Франции» – на бульварах, – был бы в безукоризненном фраке, если бы был чуть пошире. Журналист Вязов, огромный и неуклюжий, с сединой в бороде (то была хорошая, русская борода, редко встречающаяся в Европе), был в визитке 14-го года и в сапогах военного образца, как бывший военный корреспондент. О нем знали, что он ушел от расстрела, и прощали ему визитку и сапоги. M-me Буаренар даже тайно платила за него учителю французского языка и обещала хронику в «Вечернем Радио». Писатель был в блузе фиолетового Манчестера и имел вид охотника за кроликами, хотя его грустное лицо еще таило тревоги. Его «дважды ставили к стенке». По рекомендации m-me Буаренар он стряпал сценауримы для «Кино-Франции и К°», полные выстрелов и текучей крови. Политики были одеты, как дипломаты, и взгляды их говорили: правда, мы порядком ощипаны, но еще не потеряли рулевых перьев.
Обед был… Но и без слов ясно, что за обед мог быть у скороспелого миллионера страны, еще не справившей медовый месяц победы. Были, между прочим, страсбургские паштеты, рейнский лосось, аргонские куропатки, артишоки с эльзасским соусом.
Артист говорил об ужасах и развязно кушал. Молодой друг Пьера Лоти заносил в записную книжку. Хмурый Вязов теребил бороду и пил жадно и вдумчиво.
Когда артист кончил рассказывать и подали новость – русский шашлык из крымского барашка, только вчера попавшего на парижский рынок и купленного т. Буаренаром за чудовищную цену – 2800 франков, друг Лота позабавил обедающих экспромтом: