Том 8. Письма 1898-1921
Шрифт:
«Хованщина» еще не гениальна (т. е. не дыхание святого Духа), как не гениальна еще вся Россия, в которой только готовится будущее. Но она стоит в самом центре, именно на той узкой полосе, где проносится дыхание Духа. То, что она идет в придворном театре — правильно, она откровение только для нас, которым следует постоянно напоминать, у которых память еще детская, короткая. Мы еще этого не затвердили.
Для раскольников — это азбука, уже лишняя, может быть даже докучная, как для народа — наши «народнические» волнения и мероприятия. Господь с тобой.
Саша.
308.
Дорогой Степан Степанович.
Не могу видеться с Вами сейчас (от усталости, от многих дел, от нервного расстройства), но давно имею потребность сказать Вам, что книжка Ваша (за исключением частностей, особенно псевдонима и заглавия) многим мне близка. Вас мучат также звездные миры, на которые Вы смотрите, и особенно хорошо говорите Вы о звездах.
Александр Блок.
309. К. А. Сюннербергу. 5 декабря 1911. <Петербург>
Спасибо за письмо, дорогой Константин Александрович.
Шрифт обложки, правда, отвратительный, но для меня в этом есть сладость. Все Ваши замечания люблю, как всегда; то, что Вы заметили о «бессмертной пошлости» (по поводу первой книги), — вставил в примечании ко второй, которая скоро должна выйти.
В венке Мейерхольду теперь (по поводу «Орфея») участвовать не хочу: в этом была бы фальшь с моей стороны, потому что я от театра отстал сильно, а последняя постановка Мейерхольда, виденная мной («Дон-Жуан»), мне страшно не понравилась. Я буду больше любить Мейерхольда, если не приму участия в венке.
Ваш Ал. Блок.
310. А. Н. Чеботаревской. 12 декабря <1911. Петербург>
Дорогая Анастасия Николаевна.
Спасибо Вам за письмо. У Вас общество собирается очень большое, а я боюсь большого общества, разрываюсь на части, не умею, как Федор Кузмич например, быть «со всеми и ни с кем». Эта моя общественная бездарность и есть главная причина, почему мне трудно прийти к Вам в воскресенье. Зайду лучше как-нибудь в тихий час. Я Федора Кузмича помню и люблю, не хочу, чтобы он огорчался. Книжку послал ему давно, разве Вы у него не видали? Посылаю ее Вам.
Большое спасибо, если пришлете мне сборник (Малая Монетная, 9, кв. 27) и до свиданья — пока.
Преданный Вам Ал. Блок.
311. С. М. Михайловой и А. И. Романовой. <Начало 1912. Петербург>
Совсем не надо Вам меня видеть. Мне радостно, что Вы в моих стихах читаете радость; это и есть лучшее, что я могу дать. Будьте счастливы, смотрите, наступает весна; если будете сильны и чисты, жизнь Вам откроется, Вы в нее войдете и поймете, что, несмотря на все,что было, что есть и что будет, она исполнена чудес и прекрасна.
Александр Блок.
312. В. Я. Брюсову. 16 января 1912. <Петербург>
Дорогой Валерий Яковлевич.
Хочу высказать Вам мою признательность за ту заметку обо мне, которую Вы напечатали в «Русской мысли». Уже очень давно мне не приходилось читать о себе таких простых и так объективно выраженных мнений.
Не тороплюсь посылать Вам Ваш экземпляр нового и здания «Нечаянной Радости» — в ней перемен немного, и я пошлю Вам ее одновременно с третьей книгой, которая скоро выйдет из печати.
Душевно преданный Вам Александр Блок.
313. Андрею Белому. <25 января 1912 Петербург>
Милый Боря. Я лежу в постели совсем больной и не могу видеть Тебя. Мое письмо разошлось с Твоим, это мне более чем досадно. Если бы я и был здоров, я сейчас не владею собой, мог бы видеть Тебя только совсем отдельно и особенно без Вячеслава Иванова,которого я люблю, но от которого далек.
Вы сейчас обсуждаете журнал. Я менее, чем когда-либо, подготовлен к журналу. Быть сотрудником, прислать статью я могу. Но я один,измучен, и особенно боюсь трио(с В. Ивановым). Впрочем, я многого боюсь, я — один.
В письме в Москве я Тебе писал, почему мне страшно увидеться даже с Тобой одним,если бы я был здоров. Кроме того, писал, что нахожусь под знаком Стриндберга.
В осеннем письме, которого Ты не получил, я писал, что мне доступнее всего второйотдел. Он наиболее внелитературы. Я продолжаю писать очень мало, однако; но и сквозь тяжелое равнодушие, которое мной овладело эти дни, постараюсь написать. Потом будет виднее.
Главное, что я могу сказать Тебе сейчас неравнодушно, — это о том, что Пяст,по-моему, нужнейшее лицо в этом журнале. Пишу Тебе сухо поневоле,потому что Ты будешь читать письмо внемоего круга — в доме В. Иванова. Прошу Тебя, оставь для меняТвой след в Петербурге; это еще причина, по которой я хотел бы, чтобы Ты увиделся с Пястом. Через него Ты коснешься моего круга, что важно нам обоим. Атмосфера В. Иванова сейчас для меня немыслима. Адрес Пяста…
Любящий Тебя А. Б.
314. А. И. Арсенишвили. 8 марта 1912. <Петербург>
Дорогой Алексей Ильич.
Спасибо Вам за Ваше любящее письмо. Не думайте, что оно мне безразлично; только вот что я думаю, читая его: для Вас стихи тех поэтов, о которых Вы пишете, (и мои), как «елисейские поля» — благоуханные цветущие поляны… прошлого. Сюда относится Ваше такое тонкое и такое человеческоевыражение: «с ними мне не так грустно, т. е. грустней еще». Я это чувство очень хорошо знаю, временами подчиняюсь ему и не люблю его, или, выражаясь по-Вашему, «еще печальней люблю». В этом же смысле могу сказать: «не люблю я стихов» — т. е. «слишком, болезненно люблю», за то, что все прошедшие стихи (и мои в том числе) способны стать вдруг «полями блаженных», царством забвения. Чем меньше сил для жизни, тем слаще забвение.