Том 8. Преображение России

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

— Тибе! — отступил на шаг Тахтар, колыхнув китайский ус улыбкой, все понимающей.

— Что ты выдумал еще! Конечно, не мне! Возьми назад!

— Зачем не тибе?.. Зачем назад?

Тахтар даже пожал узкими плечами, загнул еще круче черный нос и выпятил обе губы, а желтые глаза сделал такими загадочными, что Наталья Львовна спросила наконец:

— Да от кого же?

Тут проснулось в ней что-то: показалось, что букет этот от того, о ком она думала (потому что она действительно думала), от того, кого, не надеясь

дождаться, ждала все-таки (потому что смутно и неуверенно она ждала), — и вот пришло, настало, — и, не в силах сдержать себя, она покраснела радостно, а Тахтар приблизил к ней черное, с проседью на небритом подбородке, узкое лицо и сказал таинственно, точно гадать собрался:

— Богат чиловек!

— Приезжий?.. Из гостиницы?

— Приезжай — как знаем: богат чиловек, бедна чиловек?

И опять бросил значительный косвенный взгляд.

— Здешний, значит?

— Ну да, здешня чиловек.

А в это время почти одновременно отворилась дверь из кухни и выглянуло любопытное безбровое, конопатое, красное и потное лицо Ундины Карловны, а из окна показалась голая и тоже красная голова отца, но не поэтому бросила Тахтару обратно букет Наталья Львовна: если б и одну ее встретил где-нибудь на прогулке Тахтар, — так же полетел бы в него букет.

Когда подымался сюда Тахтар, он соображал, что вот эта барышня, к которой его послали, даст ему на чай мелочь, но он потом постарается рассказать ей что-нибудь жалостное: «Зима… Приезжий — нет… На скрипке играем, когда свадьба… каждый день разве свадьба? Конце концам, куда пойдем? Дети много… Что будем кушай?.. Три маслинка — десят вилка…» — еще что-нибудь такое скажет, и барышня, — все барышни добрые, потому что все глупые, — прибавит ему мелочь.

Но когда полетел в него букет, он растерялся.

Он поднял было его, посмотрел на него и на Наталью Львовну, сверкнув белками, ширнул в наседавшего Гектора палкой, еще хотел сказать что-то последнее, но, видя, что барышня ушла уже с балкона в комнаты, запустил в Гектора белыми хризантемами и, выходя с дачи, сильно хлопнул калиткой.

Вниз, в городок, пошел он совсем сердитый: и на въедливый дождик, и на скользкую дорогу, и на пышную радугу, и на белые цветы, и на глупую барышню, и больше всего на Федора Макухина, который его послал.

А час спустя, когда уж и дождик перестал, и солнце начало садиться прямо на распростертые сучья буков на верхушке Таш-Буруна, и над морем, над самым горизонтом зазолотели уж вечные (бесполезно даже и утверждать, что невечные), спокон веку отдыхающие там облака, — показался снизу еще какой-то, только уж не цыган, а русский, обстоятельный телом, с окладистой рыжей бородой, видимо, дворник или садовник с какой-нибудь дачи на берегу (не из города шел, а с берега, с этой стороны). Подпирался палкой и отдувался, потому что подъем отсюда был крут, и все поглядывал наверх, — много ль еще осталось ходу.

Когда

стал подходить ближе, с дачи Шмидта увидали, что направляется он к ним и что выражение лица и фигуры его чрезвычайно деловое. В левой руке держал что-то белое, но заключить уверенно, что это тоже букет, нельзя пока было, видно было только что-то, завернутое в белую, не газетную бумагу и легкое на вид.

Когда же вошел он в калитку, ища глазами, к кому бы обратиться с расспросами, а потом, увидя Ивана на перекопке персиков, подошел к нему, Наталья Львовна сказала отцу преувеличенно скорбно:

— Конечно, еще букет!.. И я уж теперь догадалась, от кого: вчера с какими-то тремя дураками познакомил меня Алексей Иваныч; это, наверно, от них.

Когда же человек с окладистой бородой (в лиловом пиджаке и в картузе, как у Мартына, с околышем из Манчестера) направился тоже к балкону, Наталья Львовна толкнула отца:

— Папа, гони его вон!.. Я к нему ни за что не выйду! Тот букет швырнула, — и очень рука болит, — а теперь еще…

— Ага!.. Хорошо! — угрожающе сказал полковник, надевая фуражку.

И, выйдя на балкон к рыжему, он спросил строгим рокотом:

— Кого надо, любезный?

Тот снял картуз и протянул букет:

— Вот прислали тут… барышне…

— То есть дочери моей… кто?

— Точно так… барин, — помещик Гречулевич.

— Гм… помещик?

Полковник покосился на окно, кашлянул и спустился с балкона, медленно размышляя.

— Дочь моя больна… поэтому…

Он совершенно не знал, как поступить с букетом помещика. Он прошел несколько шагов по дорожке, почесал переносье… Рыжий шел за ним.

— Гм… помещик… Что же, он здесь на постоянном жительстве?

— Да… Они… вот там ихняя дача… за косогорьем, отсюда незаметно… на берегу.

— Ага!.. Се-мей-ный? (Еще несколько шагов вперед.)

— Никак нет… Человек холостой.

— Так… служит где-нибудь? Не чиновник?

— Нет, так, по домашности… по хозяйству.

— Вот что, любезный… (Это уж, подходя к калитке.) Дочь моя больна, поэтому… — Он вынул кошелек, долго в нем рылся, нашел, наконец, двугривенный. — Вот!.. Что же касается букета и прочее… скажи, братец, что-о… передал! Только не самой барышне лично, так как больна… Понимаешь? Больна!.. Можешь даже тут его где-нибудь положить… Вот так… С богом теперь!

Ни из окон дома, ни с балкона не видно было, как беседовал полковник с рыжим садовником; когда же он вернулся, Наталья Львовна спросила с явным любопытством:

— Ну, от кого?

— Какой-то, видишь ли, Гречулевич, — по-ме-щик!

— Ну да, — я так и знала! Это из трех из этих… с хлыстом, в ботфортах… А какие цветы?

— Ну уж, не посмотрел… Хотя, если тебе угодно… Букет, конечно, тут брошен — пошли Ивана.

Иван принес букет, оказались тоже огромные хризантемы, только розовые.