Том 8. Преображение России
Шрифт:
— Городовой!.. — усмехнулся Иртышов весело.
— А министров я, конечно, не видел, — приготовился уже потухнуть, но еще сиял Павел Кузьмич.
— Нет, отчего же, — пусть городовой, — поощрил Иртышов. — Кому городовой жить помешал, кому министр, лишь бы ясно было, что помешали. И мы их взорвем, — это неизбежно, как за зимой весна!
— Неужели?..
Павел Кузьмич, следя за жестами Иртышова, опять потерял твердый установ своего правильно видящего глаза, и теперь, ворочая головой, его направлял снова на серые
— А скоро?
— Время работает на нас, а не на них, — таинственно ответил Иртышов и протянул ему свой пустой стакан, сказавши: — Только покрепче нельзя ли!
В это время толстая хозяйка, не постучавши, распахнула дверь и обратилась к жильцу недовольно:
— Там какой-то мальчишка пришел…
И только успела сказать это и посмотреть не на Павла Кузьмича, а на его гостя, как в комнату, отстранив ее грузный локоть, протиснулся в шапке с наушниками и в кургузом пальтишке, лет четырнадцати на лицо, но довольно длинный мальчик, при одном взгляде на которого вскочил в совершенном испуге Иртышов, крикнул:
— Сенька! — и хотел даже выскочить в дверь, но ее плотно заняла во весь просвет хозяйка.
Мальчик быстро развязал шапку и снял ее и оказался таким же рыжим, как Иртышов, но так как Павел Кузьмич уже стянул губы в настороженный присосок и паправил на него по-школьному строгий глаз, то он поклонился ему очень вежливо и проговорил, в сторону Иртышова мотнув шапкой:
— Извиняюсь за беспокойство!.. Это мой папашка родный… Искал-искал, насилу нашел!
Ничего извиняющего не появилось в лице Павла Кузьмича, напротив, — явное высокомерие и строгость.
— Сенька… Ты как же это?.. Из Москвы? — бормотал между тем Иртышов, ухватясь за спинку стула.
Он стоял в углу около этажерки и бросал беспокойный взгляд на толстуху: когда же она уйдет.
Но та была сама очень изумлена: как же могла она уйти?.. Она была женщина с мягким сердцем, как все почти толстухи, и ей уже безотчетно жаль было мальчика: промок под мозглым туманом и есть хочет, конечно, — такой худой!
— Хватился!.. Из Москвы!.. — отвечал отцу мальчик. — Из Москвы я уж месяца полтора будет…
И тут же к Павлу Кузьмичу очень вежливо:
— Присесть позволите?
— Присядьте! — нашел, наконец, голос — но очень строгий — Павел Кузьмич и, чтобы чем-нибудь заняться еще, начал наливать ему чай, цедя сквозь ситечко.
Должно быть, в то же время успел он сделать какой-нибудь знак своей хозяйке, потому что, вздохнувши шумно, ушла она и дверь притворила.
К этой двери тут же подскочил было Иртышов и даже тронул было за ручку, но горестно, совсем обреченно обернулся, закрутил кончик бороды на указательный палец левой руки (знак большого волнения при неизбежности) и сел к столу, но не закидывая ногу за ногу, а съежившись и постаревши сразу.
Зато очень ясно глядел желтыми глазами — не отцовскими, но
При лампе ли, или так показалось бы и днем, лицо у него было вялое, дряблое, без кровинки, с длинным носом и с косицами красными, опущенными на лоб; губы же у него были коротки, может быть и во сне не закрывали зубов, а теперь эти зубы, все сплошь открытые, очень заняли Павла Кузьмича: так они были разнообразны, точно нарочно насовал он себе желтых прокуренных костяшек в рот как попало, вкривь и вкось, маленьких и больших, широких и острых — и чем-то прилепил их к деснам…
— Да… вот как оказалось… Сын… Семен…
Сконфуженно и исподлобья поднял глаза Иртышов, нащупывая ими некосящий глаз учителя.
Павел Кузьмич отозвался на это, болтая в своем чаю ложечкой:
— А я думал, вы холостой…
И тут же Сеньке строго:
— Вы где-нибудь учитесь?
— Выключили, — ухмыльнулся Сенька; взялся было за стакан, погрел об него пальцы рук и поставил.
Все пощипывая бороду, повторил зачем-то Иртышов очень глухо:
— Выключили… да… Меня не было тогда, — я в ссылке был… Конечно, за мальчишкой некому было присмотреть…
И вдруг с большой тоской:
— Как же ты меня здесь нашел?.. Я ведь никому не сказал, что сюда пойду!.. Сам на ходу только этот адрес вспомнил!..
— Да я не спрашивал… Думаешь, спрашивал?.. Нико-го!.. На улице тебя встрел…
— Где встрел?
— Встрел, а потом пошел следом.
— А-а… А сюда как попал, — в город?
— Ну, это уж я в Крым отогреваться приехал, — захолодел. — И опять взял в руки стакан погреть пальцы.
— Как это так «приехал отогреваться»?
— Как наш брат ездит вообще, так и я. Зайчиком, конечно, а то как же еще?
— Значит, в полицию тебя уж приводили? — ожил было Иртышов и даже потянулся к нему длинной рукой, привставши.
Но Сенька только метнул в его сторону снисходительный желтый взгляд с ухмылкой.
— В полицию… Скажет тоже!.. Чудило-мученик!..
Очень встревоженно начал вглядываться Павел Кузьмич и в Иртышова и в Сеньку.
Шел уже седьмой час, когда он начинал обыкновенно править тетради, и если один Иртышов, как он думал, особенно помешать ему не мог, то теперь ему уж ясно было: помешают.
— Вы, собственно, куда же теперь, после чаю? — начал он, дернув головою, чтобы установить на Сеньке глаз.
— Как это куда? — с ухмылкой удивился Сенька, кстати хлебнув из стакана. — К нему… к папаше…
— Ну да… конечно, к папаше… Я только вот хотел выяснить…
Поглядел еще раз на часы, на две стопки тетрадок и докончил:
— У папаши вашего сейчас ведь тоже нет квартиры!
— Ты давно у нас тут?.. Где ночуешь? — опять усиленно задергал бороду Иртышов.
— А где ты ночуешь, там и я буду ночевать, — ухмыльнулся Сенька и допил, не отрываясь, горячий чай.