Том 8. Прощеное воскресенье

Михальский Вацлав Вацлавович

– Алексей?

– В общем, да, Алексей. Он лишь за три дня до ареста сказал мне, что его настоящее имя Адам. Тогда я только поняла, почему он попросил меня назвать наших двойняшек Адамом и Александрой… Вернее, насчет Александры поняла окончательно только сегодня – это в вашу честь. Наверно, он думал, что вы погибли. А фамилию свою настоящую не сказал, говорит, лишнее… Наверное, предчувствовал.

– Домбровский его фамилия.

– А ваша?

– Домбровская.

За дверью завизжали дети.

– Дерутся! – улыбнулась Ксения. –

Сейчас я порядок наведу. Это кто тут дерется?! – вышла она за порог. – В чем дело, Александра? Ты почему обижаешь младшего брата и еще визжишь при этом, хитрюга! Отдай ему катушку – это его катушка! Вот так. И тихо! – улыбаясь, Ксения вернулась в дом. – Катушку из-под ниток он у меня выпросил, а она отняла. На пятнадцать минут старше, а хитрости будто на пять лет!

Никогда никому не завидовала Александра, а тут душу ее стеснило это тяжелое, постыдное чувство. Если бы у нее был ребенок… тот ребенок, не родившийся от Адама…

– Он о вас не вспоминал, но вы не обижайтесь, наверное, просто не успел. У него ведь была очень тяжелая контузия и полное выпадение памяти. Я его в овраге нашла, в сорок втором…

– А я, выходит, бросила его на произвол судьбы. Мы всем госпиталем искали после налета. Не нашли. Только на краю бомбовой воронки его левый сапог и наши с ним фотографии на ее стенках. Все решили – прямое попадание. Я ничего не соображала. Мы переезжали на новое место, был приказ. Меня увезли вместе со всем госпиталем. Потом была война, как один день. Не так давно я демобилизовалась. Приехала удостовериться. Я всегда чувствовала, что он жив. Опоздала…

Помолчали.

– От чего умерла Глафира Петровна?

– Угорела. А может, и не угорела. Кто знает? Так получилось, что, когда она услышала, что взяли Семечкина и моего Алексея да в тот же день председателя нашего колхоза Ивана Ефремовича Воробья, она стала сама не своя. Я хотела остаться у нее ночевать, но она прогнала: «Иди, Ксеня, иди с Богом. Главное теперь, чтоб ты с дитями осталась живая, здоровая – тебе их поднимать. Иди с Богом!» Очень мне не понравилось это ее напутствие, и глаза у нее при этом как будто смотрели уже далеко, мимо меня. А утром нашли ее на полу у двери… Дом полон угарного газа. И задвижка печи закрыта. Затопила она ночью, а был уже конец апреля, и никто не топил – тепло. Нарочно растопила печку… Наверное, в последние минуты хотела спастись, выползти за порог, но ноги у нее перебитые еще с окопов, не доползла. Посчитали, несчастный случай…

Долго молчали.

– Еще чайку? – спросила хозяйка.

Гостья отрицательно мотнула головой и чуть погодя спросила:

– Почему так случилось с Глафирой Петровной?

– Думаю, не по своей воле она ушла. Решила, что и ее возьмут. Алексей ведь первый год вообще ничего не говорил, ни единого слова. Нашли мы его с Ванюшкой в овраге голого – мародеры успели раздеть. Ваня – внук Глафиры Петровны.

– Такой беленький весь?

– Да. Альбинос. Царство ему небесное!

– А

с ним что?

– Убили из-за меня. На третий год Алексей поднялся, лицо восстановилось, в смысле мимики, стал он колхозных коров пасти, как вольнонаемный, а я ходила к нему. Вот мальчишки и дразнили меня, обзывали шалавой. Ванюшка кинулся в кучу, начал бить всех подряд, а кто-то достал его кастетом в висок. Он сам те кастеты отливал и продавал мальчишкам.

– Господи! – Александра троекратно перекрестилась.

– Вы верующая?

– Фронт прошла. А на переднем крае всем хотелось Божьего заступничества, все просили тайком.

– Я, когда забеременела, тоже надела крестик. А насчет тети Глаши понятно: она испугалась, что раз Алексея забрали, Воробья забрали, то и ее…

– Ее-то за что?

– Она подумала, за подделку Алешиных документов, подумала, что это Витя-фельдшер стукнул. Она ведь Адама нарекла Алексеем в честь своего умершего младшего брата и фамилию ему свою присвоила – Алексей Петрович Серебряный. Ведь ни имени, ни фамилии его мы не знали, а он сказать не мог. А Воробей сказал: «Нельзя, чтоб человек был никто и звать никак». Она, тетя Глаша, тоже была Серебряная.

– Я знаю ее фамилию. – Александра вынула из потайного кармана платья свидетельство о регистрации брака с Домбровским Адамом Сигизмундовичем и, развернув, положила его на стол.

– О, у вас розоватое, а у меня зеленоватое. – Ксения полезла в тумбочку, достала свое свидетельство о регистрации брака – с Серебряным Алексеем Петровичем и положила его рядом со свидетельством Александры.

Так они и лежали на столе, два свидетельства разного цвета, но заверенные одной и той же круглой печатью и подписанные одним и тем же лицом: Серебряной Г. П.

– А загс, где вас расписывали, сгорел, когда немцы бомбили, в тот же день, что и ваш госпиталь. Тетя Глаша так горевала, что копии многих документов в область не отправила – некуда было отправлять, областной центр тогда немцы взяли, а мы остались на краешке, неоккупированные… Тетя Глаша при регистрации спросила, как водится: «Берете фамилию жены или остаетесь при своей?» – а он отвечает вдруг: «Беру фамилию жены – Половинкин». Ну и на меня так глянул, что я говорю: «Остаюсь при своей – Половинкина». Потом мне объяснил: «Пусть у дитя будет фамилия настоящая. По матери главнее, чем по отцу» – так он считал. Когда мы расписывались, я уже на восьмом месяце была.

На пороге открытой настежь двери встала худенькая женщина лет тридцати пяти, против света Александра толком не разглядела ее лица.

– Мама, познакомься, это Александра, она приехала к тете Глаше, – обратилась к вошедшей Ксения.

– Зоя, – кивнула та в ответ.

– Ма, ты забери сейчас со двора моих архаровцев, а мы тут поговорим.

– Хорошо. Тогда я пойду. – Женщина поклонилась гостье на прощание.

Поклонилась ей и Александра.

– Спасибо, ма. Тогда с ночевкой? Ладно?