Том 8. Жизнь ненужного человека. Исповедь. Лето
Шрифт:
Климков опустил голову, одёрнул полы пиджака.
— Ведь вот теперь вы узнали, что они были правы, — да?
— Раньше было жалко. А теперь — не жалко…
— Нет? Почему?
Не сразу, негромко Климков сказал:
— Что же? Они люди хорошие и своего добились…
— А вам не думалось, что вы занимаетесь дурным делом? — спросил писатель.
Евсей вздохнул и ответил:
— Ведь мне оно не нравится, — делаю, что велят…
Писатель осторожно шагнул к нему, потом подался в сторону от него, Климков увидал дверь, в которую
«Надо уходить», — подумал он.
— Вы хотите спросить меня о чём-нибудь? — сказал писатель.
— Нет. Я ухожу…
— Прощайте…
И писатель отодвинулся от него в сторону. Ступая на носки, Евсей вышел в прихожую и стал надевать пальто, а из двери комнаты раздался негромкий вопрос:
— Послушайте — зачем вы рассказали всё это о себе?
Тиская в руках шапку, Евсей, подумав, ответил:
— Тимофей Васильевич очень уважает вас, — тот, который послал меня…
Писатель усмехнулся.
— Только?
«А зачем я рассказал ему, в самом деле?» — вдруг удивился Климков и, мигая глазами, пристально взглянул в лицо писателя.
— Н-ну, прощайте! — потирая руки, сказал хозяин и отодвинулся от гостя.
Евсей поклонился ему.
Когда он вышел на улицу и оглянулся, то в конце её, в сером сумраке утра, сразу заметил чёрную фигуру человека, который, опустив голову, тихо шагал вдоль забора.
«Ждёт! — сообразил Климков, съёжился и подумал: — Заругает, скажет долго…»
Шпион, должно быть, услышал в тишине утра гулкий звук шагов по мёрзлой земле, он поднял голову и быстро пошёл, почти побежал встречу Евсею.
— Отдал?
— Отдал…
— Почему ты так долго? Он говорил с тобой?
Маклаков дрожал. Схватил Евсея за лацкан пальто и тотчас выпустил его, подул себе на пальцы, как будто ожёг их, и затопал ногами о землю.
,- Я тоже рассказал ему всю мою жизнь! — громко сообщил Евсей. Ему приятно было сказать об этом Маклакову.
— Ну? А про меня он не спрашивал?
— Спросил — уехали вы?
— Что же ты?
— Уехал, — сказал…
— Больше ничего?
— Ничего…
— Ну, идём, — я замёрз.
И он быстрым шагом бросился вперёд, сунув руки в карманы пальто и согнув спину.
— Так ты рассказал свою жизнь?
— Всё сполна, до сегодняшнего дня! — ответил Евсей, снова ощущая что-то приятное, поднимавшее его на одну высоту со шпионом, которого он уважал.
— Что же он сказал тебе?
Почему-то смущённо и не сразу Климков молвил:
— Ничего не сказал…
Маклаков остановился, придержал Евсея за рукав и тихо, строго спросил:
— Ты мои бумаги отдал?
— Обыщите меня, Тимофей Васильевич! — искренно вскричал Евсей.
— Не буду, — сказал Маклаков, подумав. — Ну, вот что — прощай! Прими мой совет — я его даю, жалея тебя, — вылезай скорее из этой службы, — это не для тебя, ты сам понимаешь. Теперь можно уйти — видишь, какие дни теперь! Мёртвые воскресают,
Он схватил руку Евсея холодными пальцами и, крепко пожимая её, спросил ещё раз:
— Так ты отдал бумаги ему, не ошибся, нет?
— Ей-богу, отдал!
— Я верю. Несколько дней не говори про меня там.
— Я туда не хожу. Двадцатого за жалованьем пойду…
— Потом — скажешь…
Он быстро повернул за угол. Евсей посмотрел вслед ему, подозрительно думая:
«Должно быть, сделал что-нибудь против начальства и испугался…»
Ему стало жалко себя при мысли, что он больше не увидит Маклакова, и в то же время было приятно вспомнить, каким слабым, иззябшим, суетливым видел он шпиона, всегда спокойного, твёрдого. Он даже с начальством охраны говорил смело, как равный, но, должно быть, боялся поднадзорного писателя.
«А вот я, маленький человек, — думал Евсей, одиноко шагая по улице, и всех боялся, а писатель меня не напугал».
И Климков, довольный собой, улыбнулся.
«Ничего не мог сказать писатель-то…»
Ему вдруг стало не то — грустно, не то — обидно, он, замедлив шаги, углубился в догадки — отчего это? И снова думал:
«Лучше бы Ольге рассказать тогда…»
XX
Около полудня его разбудил унылый Веков, в пальто и шапке, он держался рукою за спинку кровати, тряс её и вполголоса, монотонно говорил:
— Климков, эй, вставайте, зовут в канцелярию всех, эй, Климков, конституцию объявили, всех агентов собирают по квартирам, слышите, Климков…
Слова его падали, точно крупные капли дождя, полные печали, лицо сморщилось, как при зубной боли, и глаза, часто мигая, казалось, готовились плакать.
— Что такое? — спросил Евсей, вскакивая с постели. Веков уныло оттопырил губы и сказал:
— Манифест… А у нас, в охране, как в сумасшедшем доме стало… Саша — такой грубый человек — удивительно! Кричит, знаете: бей, режь! Позвольте! Да я даже за пятьсот рублей не решусь человека убить, а тут предлагают за сорок рублей в месяц убивать! Дико слушать такие речи…
Натягивая брюки, Климков задумчиво спросил:
— Кого же это убивать?
— Революционеров… А — какие же теперь революционеры, если по указу государя императора революция кончилась? Они говорят, чтобы собирать на улицах народ, ходить с флагами и «Боже царя храни» петь. Почему же не петь, если дана свобода? Но они говорят, чтобы при этом кричать — долой конституцию! Позвольте… я не понимаю… ведь так мы, значит, против манифеста и воли государя?
Голос его звучал протестующе, обиженно, ноги задевали одна за другую, и весь он был какой-то мягкий, точно из него вынули кости.