Том 9. Хлеб. Разбойники. Рассказы

Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович

— А ты не был у Харитины, Флегонт Васильич?

— Нет, не довелось.

— Почему?

— Все собираюсь, да как-то не могу дойти. А надо бы повидать. Прежде-то не посмел бы, когда Илья Фирсыч царствовали, а теперь-то даже очень просто.

— Вот что, Флегонт Васильич… — замялся немного Галактион. — А если я тебя попрошу зайти к ней? Понимаешь, ты как будто от себя…

— Могу.

— Пожалуйста, не проболтайся.

— Сделай милость. Тоже не левою йогой сморкаемся.

— Видишь ли, в чем дело… да… Она после

мужа осталась без гроша. Имущество все описано. Чем она жить будет? Самому мне говорить об этом как-то неудобно. Гордая она, а тут еще… Одним словом, женская глупость. Моя Серафима вздумала ревновать. Понимаешь?

— В лучшем виде. Известно, бабы.

— Так вот я с удовольствием помог бы ей… на первое время, конечно. К отцу она тоже не пойдет.

— Вот это даже совсем напрасно. Одно малодушие.

— Я знаю ее характер: не пойдет… А поголодает, посидит у хлеба без воды и выкинет какую-нибудь глупость. Есть тут один адвокат, Мышников, так он давно за ней ухаживает. Одним словом, долго ли до греха? Так вот я и хотел предложить с своей стороны… Но от меня-то она не примет. Ни-ни! А ты можешь так сказать, что много был обязан Илье Фирсычу по службе и что мажешь по-родственному ссудить. Только требуй с нее вексель, a то догадается.

— Весьма понимаю. Горденька Харитина Харитоновна.

— Да, да. Так сделай это для меня. Как-нибудь сочтемся. Рука руку моет, Флегонт Васильич.

— Уж будь спокоен. Так подведем, что и сама не услышит. Тоже и мы не в угол рожей, хоша и деревенские.

— Пожалуйста. Меня она очень беспокоит.

Суслонский писарь отправился к Харитине «на той же ноге» и застал ее дома, почти в совершенно пустой квартире. Она лежала у себя в спальне, на своей роскошной постели, и курила папиросу. Замараева больше всего смутила именно эта папироса, так что он не знал, с чего начать.

— Завернул к вам, Харитина Харитоновна… Жена Анна наказывала. Непременно, грит, проведай любезную сестрицу Харитину и непременно, грит, зови ее к нам в Суслон погостить.

— Это в деревню-то? — удивилась Харитина. — Да вы там с женой оба с ума спятили!

— А вы не сердитесь на нашу деревенскую простоту, Харитина Харитоновна, потому как у нас все по душам… А я-то так кругом обязан Ильей Фирсычем, по гроб жизни. Да и так люди не чужие… Ежели, напримерно, вам насчет денежных средств, так с нашим удовольствием. Конешно, расписочку там на всякий случай выдадите, — это так, для порядку, а только несумлевайтесь. Весь перед вами, в там роде, как свеча горю.

Против ожидания, Харитина отнеслась к этому предложению с деловым спокойствием и не без гордости ответила:

— Сейчас мне не хочется занимать денег у отца, но я отдам в самом скором времени… У меня будут деньги.

— Само собою разумеется, как же без денег жить? Ведь я хоша и говорю вам о документе, а даю деньги все одно, как кладу к себе в карман. По-родственному, Харитина Харитоновна.

Чужим-то все равно, а свое болит… да. Заходил я к Илье Фирсычу. В большое малодушие впадает.

— Не говорите мне про него!

— Я так, к слову.

— Вот вы о родственниках заговорили… Хороши бывают родственнички! Ну, да не стоит об этом говорить!

Харитина разошлась до того, что предложила чаю. Она продолжала лежать на постели совсем одетая и курила одну папиросу за другой.

— Извините меня, Харитина Харитоновна, — насмелился Замараев. — Конечно, я деревенский мужик и настоящего городского обращения не могу вполне понимать, а все-таки дамскому полу как будто и не того, не подобает цыгарки курить. Уж вы меня извините, а это самое плохое занятие для настоящей дамы.

— Пустяки, это от скуки, — коротко объяснила Харитина улыбаясь. — Что мне больше-то делать? А тут мысли разгоняет.

— Это, конечно-с. А когда прикажете доставить вам деньги? Впрочем, я и сейчас могу-с, а вы только на бумажке-с черкните.

— А сколько вы можете мне дать сейчас? Тысячу?

— Многонько-с. Сотенный билет могу, а когда издержите — другой. Тысячу-то и потерять можно по женскому делу.

Харитина взяла деньги, небрежно сунула их под подушку, и оттуда вынула два мужских портрета.

— Который больше нравится? — спрашивала она улыбаясь.

— Одного-то я знаю… господин Мышников-с?

— А другой — еврей Ечкин.

— Так-с, слышали.

— Вот я и гадаю: на которого счастье выпадет.

Замараев поднялся с видом оскорбленного достоинства и проговорил:

— Непригоже вам, Харитина Харитоновна, отецкой дочери, такие слова выговаривать, а мне непригоже их слушать. И для ради шутки даже не годится.

— Ну, так проваливай! — грубо ответила Харитина. — Тоже сахар нашелся!.. А впрочем, мне все равно. Ты где остановился-то?

— Я-то? Значит, сперва к тятеньке размахнулся, ну, а как они меня обзатылили, так я к Галактиону Михеичу… у них-с.

— А! Скажи Галактиону поклончик.

Вторая половина разговора шла уже на «ты», и Замараев только качал головой, уходя от разжалованной исправницы.

Вернувшись домой, писарь ничего не сказал Галактиону о портретах, а только встряхивал годовой и бормотал что-то себе под нос.

— Нда-с, дама-с… можно сказать… и притом огненный карахтер.

— А что? — спрашивал Галактион.

— Да так, вообще… Однако деньги соблаговолили принять и расписку обещали прислать. Значит, своя женская гордость особо, а денежки особо. Нда-с, дама-с!

Галактион только молча пожал руку своему сообщнику и сейчас же уплатил выданные Харитине деньги.

— Не в коня корм, — заметил наставительно писарь. — Конечно, у денег глаз нет, а все-таки, когда есть, напримерно, свои дети…

— Ну, об этом не беспокойся. Деньги будут, сколько угодно. Не в деньгах счастье.