Том 9. Три страны света
Шрифт:
У него нет больше опиуму, чтоб прогнать мучительную действительность, у ней нет хлеба, чтоб накормить детей! Уже целый день собирается она итти к нему, уговорить его укрепиться духом, подумать о детях, достать денег. Но каждый раз становилось ей так страшно, что она ворочалась. Наконец, бережно переложив сонные головы детей с колен на диван, она взяла свечу и подошла к его двери; с минуту стояла в нерешимости, но оглянулась на спящих детей — и вошла, заслонив рукою свечу.
Кирпичов лежал на диване, уткнув лицо в подушку. Комната была печальная и холодная: из единственного окна
Жена сделала несмелый шаг к дивану; но ей, видно, не суждено было поговорить с своим мужем… и зачем? чтоб выслушать много малодушных жалоб, стонов отчаяния, даже, может быть, незаслуженных грубостей и упреков. Вдруг послышался скрип дверей в другой комнате. Она быстро кинулась туда — и остолбенела на пороге, пораженная испугом и удивлением.
В противоположных дверях стоял горбун! Он был бледен и дышал тяжело. Его платье все было забрызгано грязью. Он поклонился жене своего сына с видом непонятного ей смирения и умоляющим жестом подзывал ее к себе. Она заперла дверь к мужу и сказала с упреком:
— Зачем вы пришли? что вам нужно?
— Мне нужно видеть вашего мужа! — отвечал горбун, собираясь с силами.
— Моего мужа? на что вам его? чтоб опять вести в тюрьму? разве мало еще вы мучили нас?
Кирпичова теперь виделась с горбуном в первый раз со времени рокового переворота их дел. Гнев душил ее.
— Мне нужно его видеть! — умоляющим голосом сказал горбун.
— Смотрите! вот его дети, которых вы пустили по миру; они, может быть, скоро умрут с голоду, вместе с своим отцом; вы лучше уж тогда придите полюбоваться!
Надежда Сергеевна залилась слезами.
Горбун с ужасом оглядел комнату, в которой все носило печать нищеты, взглянул на спящих бледных малюток и, кинувшись к Кирпичовой, сказал растерзанным голосом:
— Пощадите! я пришел отдать вам все, что имею! неужели вы не видите на моем лице страданий, которые грызут меня? ради бога, пустите меня к нему, дайте мне с ним переговорить… умоляю вас!
Он рыдал, как дитя.
Надежда Сергеевна глядела на него с удивлением; дети проснулись и, кинувшись к матери, тоже не спускали своих испуганных сонных глаз с плачущего горбуна.
— Я принес ему денег. Я все отдам ему; вы не будете ни в чем нуждаться, дайте мне только переговорить с ним! — всхлипывая, говорил горбун.
— Я спрошу его, желает ли он видеть вас? — сказала Надежда Сергеевна в недоумении.
Она тихо отворила дверь и сказала:
— Василий Матвеич, а Василий Матвеич! к тебе пришли, тебя желают видеть по делу!
Ответа не было.
— Не заснул ли он? — сказала она, оборотившись к горбуну. — Всю эту ночь он проходил по комнате. Василий Матвеич!
Опять нет ответа.
Горбун дрожал, напрягая слух.
Взяв свечу, осторожно вошла Надежда Сергеевна в темную комнату; дети держали ее за платье, горбун тоже следовал за нею. Диван, где недавно лежал Кирпичов, был пуст… Надежда Сергеевна вздрогнула; медленно стала обводить свечой комнату, — сырой, холодный
— Смотрите, дети, запомните его хорошенько! он, может быть, сделал вас сиротами!
Горбун помертвел.
— Как?.. что?.. — глухо проговорил он, пораженный ужасной догадкой, и с диким криком кинулся к окну.
Дети вскрикнули, когда он выскочил на улицу…
Уже несколько дней Кирпичов чувствовал нестерпимую тоску. Печальный голос жены, плач и лепет детей были ему пыткой, громко пробуждая давно спавшую совесть. Самые средства, которыми несколько дней поддерживал он в себе искусственную бодрость, способствовали конечному упадку духа. Нищета и позор в страшных картинах рисовались несчастному. Когда же, наконец, жена вошла в его комнату, отчаяние его достигло крайних пределов: он понял, зачем вошла жена, и знал, что должен будет отказать ей! И как только она воротилась, он вскочил, терзаемый всеми муками ада, и кинулся из окошка…
Теперь он шел скорыми неровными шагами по Т*** мосту. Низенькая, неуклюжая фигура не в дальнем расстоянии бежала за ним.
Кирпичов остановился на мосту и, облокотясь на перила, стал смотреть на широкую полосу воды. Был поздний вечер; прохожих не было; никто не тревожил его, не мешал ему предаваться страшным мыслям, слушать грозные вопли совести, которая твердила ему, что погубил он детей и жену, лишив их состояния, что им нечего есть, что умрут они с голоду. Спустя минуту низенькая фигура остановилась позади его и, закрыв руками лицо, простонала:
— Господи! помоги мне!
Кирпичов быстро повернулся. Нагнувшись к низенькой фигуре, он принужденно захохотал и произнес с иронической вежливостью:
— А! мое почтение, Борис Антоныч!
Горбун вздрогнул и, отняв руки от лица, сделал к Кирпичову умоляющее движение.
— Посмотри, посмотри на меня по-человечески! — сказал он рыдающим голосом. — Я больше не браг твой… не враг.
— Друг, закадышный, друг! — отвечал Кирпичов с диким хохотом. — Ха, ха, ха! засадил в тюрьму, обокрал… вот друга, так друга нашел я!
— Выслушай меня, ради всего, что у тебя есть дорогого, выслушай!
— Дорогого? что у меня теперь есть дорогого? — сказал Кирпичов. — Дорожат люди честью — ты у меня ее отнял… дорожат деньгами — ты тоже отнял их у меня! Я пустил по миру своих родных детей… слышишь ли ты, злодей? Я родных детей сделал нищими… понимаешь ли ты, можешь ли ты понять? Или не было у тебя детей? И хорошо! Не то они, верно, отреклись бы от такого отца, прокл…
— Погоди проклинать меня! — с ужасом перебил горбун, хватаясь за перила. — Ты не знаешь, кто стоит перед тобой!