Том четвертый. Сочинения 1857-1865
Шрифт:
Но за всем тем, я сомневаюсь. Я сомневаюсь именно потому, что каплуны — крайний продукт, что они, так сказать, венец глуповского миросозерцания! Это дело плохое, размышляю я, коль скоро здание уж чем-то увенчивается, коль скоро оно до такой степени окончено, что даже клопы в нем завелись! Стало быть, глуповцам нечего уж и делать? стало быть, им остается только сказать: вот геркулесовы столпы глуповской премудрости! — и отправиться на печку спать?
Это не натурально. Глуповцы могли жуировать и не замечать, как летит время, до тех только пор, покуда жизнь их текла как ручей, покуда они не чувствовали ее, покуда, одним словом, им никто не объяснил, что и у них есть принципы и у них есть философия. Тогда не было ни мрака, ни света, тогда не чувствовалось ни холода, ни тепла… тогда жилось, жилось, жилось — и больше ничего! Но с той минуты, как глуповские воззрения систематизированы, а глуповские принципы объявлены всенародно, нет средств не развивать их, нет средств не идти далее. Не надо ошибаться: эпоха систематизирования есть вместе с тем и эпоха анализа, эпоха приведения в ясность жизненной подоплеки. Куда поведет дальнейшее развитие глуповских принципов, что это выйдет <за> прогресс, который
Но во всяком случае, и развитие и прогресс неизбежны…
Таким образом, каплуны сами дают нам искомый ключ, сами мало-помалу отворяют двери обиталища крыс. Наверное, они сами не знают, что таков будет результат их трудов. Систематизируя и увенчивая здание, они вместе с тем думают, что затягивают сверху узелок и припечатывают жизнь печатью, из-под которой она и выбиться не в силах, — и ошибаются. Глуповская жизнь сильна была мраком, который ее со всех сторон окутывал, сильна была плотною занавесью, которая скрывала ее внутреннее содержание от глаз непосвященных; но как скоро это содержание обнаружено, винегрет делается ясен и расползается сам собою.
Стало быть, каплуны, считающие себя первыми собирателями глуповской жизни, суть в строгом смысле лишь первые предатели ее.
Стало быть, для того, чтоб обрушить величественное здание, начинающее мозолить глаза глуповцам, не нужно ни подкапываться под него, ни волноваться, ни лезть напролом, а просто взять несколько терпения и потом с спокойной совестью взирать, как оно само собой разлезается.
Каплуны! того ли хотели вы?
Нет, вы этого не хотели и не хотите, потому что понимаете, что с развитиями да с прогрессами вы непременно лишитесь сладких кусков ваших. Вы до такой степени хорошо понимаете это, что даже тоскливо совещаетесь между собою: не возвратиться ли, не опрокинуться ли назад?
Но если дело находится в таком положении, то, очевидно, остается разрешить только одно: возможен ли этот возврат или невозможен?
Вопрос этот могут разрешить только сами глуповцы. От вас, каплуны, он не зависит.
МАСТЕРИЦА
Повесть
Город Срывный (Крутогорской губернии) расположен весьма красиво. Стоит он на высоком и обрывистом берегу судоходной реки и вдоль и поперек перерезан холмами, оврагами и суходолами. Особливо весною вид с крутого берега рек и очень живописен. Вода разливается верст на десять, потопляя и луга, и тальниковый кустарник, растущий на противоположном низменном берегу; холодно и негостеприимно смотрит эта огромная масса вод, принимая в быстром и грозном своем беге всевозможные оттенки цветов от мутно-желтого и темно-стального до светло-бирюзового, местами переходящего в прозрачно-изумрудный или рубиновый; вдали виднеются два-три села с их белыми церквами и черными группами крестьянских изб; в ясные же и солнечные дни вся окрестность выступает до такой степени отчетливо, что верст на сорок кругом представляется взору со всеми своими подробностями и очертаниями; здесь чернеет поле, местами еще не вполне освободившееся от зимнего своего покрова, рядом с ним начинает уже пробиваться молодая травка на степном лугу, там покажется небольшой лесок, бедный и как бы заморенный остаток прежде бывшего и с каждым днем исчезающего лесного богатства, за ним блеснет в глаза стальная полоса старицы или просто оврага, который летом сух и печален, а весною до краев наполняется водой, и, наконец, далее, на заднем плане, пейзаж обрамливается обычною синею полосою леса, того неисходного леса, который, по уверениям туземцев, тянется отсюда вплоть до ледовитого моря.
По реке снуют взад и вперед лесные плоты, плоскодонные расшивы, скорее похожие на огромные лубочные коробки, нежели на судна, барки, с протянутою от мачты бечевою, и медленно, но самодовольно проползает между ними единственная в своем роде, огромная и неуклюжая коноводная машина. В последнее время начали изредка пробегать даже пароходы, на огромное пространство вспенивая и возмущая воду, распугивая шумом колес робкое царство подводных обитателей и наводя своим свистом уныние на всю окрестность, которой тихий сон еще не был доселе нарушаем торжествующими кликами новейшей промышленной вакханалии.
Но пароходы еще редкость в этом краю, и местным жителям еще не надоело собираться толпами на берегу всякий раз, как в народе пронесется весть об имеющем прибыть «чертовом судне»; однако в воздухе уже носятся миазмы будущих акционерных компаний, этих чужеядных учреждений, которые равнодушно покорят себе местного человека, чтоб утучнить его потом тела разбогатевших целовальников и их развратных любовниц.
На берегу тоже кипит жизнь и деятельность. Бечевник усеян бурлаками и их тощими лошаденками; вид первых, а равно однообразные и унылые крики, которыми они понуждают как друг друга, так и лошадей, наводит тоску на сердце постороннего наблюдателя; это какой-то вымученный, надорванный крик, вырывающийся из груди с мучительным и почти злобным усилием, как вздох, вылетающий из груди человека, которого глубоко оскорбили и который между тем не находит в ту минуту средств, чтобы отомстить за оскорбление и только вздыхает… но в этом вздохе уж чуется будущая трагедия.
Но особенно значительные размеры принимает торговое и промышленное движение города на пристани. Не надо воображать себе, чтоб это была пристань благоустроенная с анбарами и складочными местами, с укрепленною набережною и мощеным спуском; нет, это просто так называемая «натуральная» пристань, большую часть навигационного времени весьма грязная, с невозможным спуском и без всякого признака какого-либо складочного помещения. Бунты кулей с хлебом и льняным семенем, груды рогож и мочала, приготовленные для сплава, без всякого порядка стоят по берегу, ожидая своей очереди к погрузке, но эта беспорядочность и сопряженная с нею суетливость придает пристани свою особенность, которой она, конечно, не могла бы иметь, если бы погрузка производилась систематически. Везде раздается
Из всего этого должно заключить, что Срывный богатый и промышленный город. Действительно, он и выстроен, сравнительно с другими уездными городами, хорошо, главная улица его сплошь застроена каменными домами и анбарами, а многочисленность магазинов с красными и галантерейными товарами доказывает, что значительная часть его населения достаточно зажиточна, чтобы позволить себе употребление предметов роскоши.
Тем не менее каменные палаты купцов смотрят негостеприимно. Есть что-то угрюмое в звуке цепей, которыми замыкаются ворота, отворяемые только для пропуска телег, нагруженных товаром, и потом снова и надолго запираемые. Маленькие и глубоко врезавшиеся в толстые стены окна домов всегда заперты, не проглянет из-за них в глаза прохожему пригожая головка хорошенькой купеческой дочери, не освежит его слуха молодой и резвый смех детей, этот смех вечно ликующей и вечно развивающейся жизни: зеленоватые и покрытые толстым слоем грязи стекла скрывают от взора даже внутренность комнат и покрывают каким-то непроницаемым флером лица и фигуры их обитателей. Постороннему человеку кажется, что там за этими тяжелыми воротами начинается совершенно иной мир, мир холодный и бесстрастный, в котором не трепещет ни одно сердце, не звучит ни одна живая струна. Там, в этой бесшумной и темной области, мнится ему, живут люди с потухшими взорами, с осунувшимися лицами, с дрожащими телодвижениями, люди, не имеющие идеала, не признающие ни радостей, ни заблуждений жизни и потому равнодушным оком взирающие на проходящее мимо них добро и зло. Вечером, как только спустятся на землю сумерки, затихает и всякое движение по улице; наступает глубокая мертвая тишина, изредка только прерываемая лаем спущенного с цепи пса, и ни в одном окне не видно зазывного света, а сомнительные и дрожащие лучи зажженных лампадок, прорезываясь сквозь мглу, делают ее как бы еще мрачнее и непроницаемее.
Но самая характеристическая особенность города, определившая однажды навсегда и состав и занятия его населения, заключается в его пограничном положении с другою губерниею. Оно представляет слишком много удобств для всякого рода тайных сделок и укрывательств, чтобы люди сметливые и с уступчивою совестью не поспешили воспользоваться подобным преимуществом. Исстари Срывный сделался, с одной стороны, становищем всевозможных раскольнических толков, с другой — гнездом всякого рода искусников, которые умеют весьма благовидно промышлять самыми зазорными промыслами. Возможность легко и быстро сбыть подозрительную вещь, а при случае и самому скрыться за реку, которая составляет границу соседней губернии, положила начало торговле подобного рода в столь обширных размерах, что предпринимаемые к искоренению зла полицейские меры оказываются совершенно недействительными. Поэтому круглый год, а в особенности с открытием речной навигации, в Срывном постоянно проживают целые толпы бродяг, между которыми нередко можно встретить беглых каторжных, а преимущественно всякого рода искателей приключений, которым вследствие разных обстоятельств делается тесно и душно под родной кровлей, а также изуверов раскола, под видом смирения и страннического подвига рассевающих повсюду коснение, невежество и какое-то бессердечное, хладнокровное ожесточение.
Фамилия Клочьевых самая значительная в Срывном. Никто не помнит и не знает, когда поселился в городе первый Клочьев, но многочисленное потомство его выделило из себя множество мелких отраслей, которые не имеют между собою почти ничего общего. Есть Клочьевы — богатые купцы, торгующие en gros, [192] которых дети давно уже разрешили себе немецкий фрак, охотно играют в горку, а по нужде и в банк, и весьма удачно полькируют на бале у городничего; есть Клочьевы-мещане, надувающие en d'etail, [193] крепко держащиеся сибирки и выпущенной наружу рубахи, читающие книги «Златый бисер» и «Чюдо св. Николы о Синагрипи цари» и твердо убежденные, что антихристово царство наступило и кончина мира имеет последовать в самом непродолжительном времени; есть, наконец, Клочьевы-ремесленники, народ жалкий, полудикий и оборванный, не имеющий ни кола ни двора, целую неделю задыхающийся за работой в какой-нибудь душной кожевне или кузнице-вагранке и в воскресенье непременно проедающий и пропивающий весь заработок недели. Несмотря, однако ж, на резкое различие состояний и общественного положения, существует одна общая черта между разнородными элементами этой фамилии: все Клочьевы придерживаются старых обычаев и в этом (но только в этом) отношении составляют одну семью.
192
оптом.
193
оптом.