Том четвертый. Сочинения 1857-1865
Шрифт:
— Или ты мною недоволен, друг мой? — сказала Наталья Павловна, против воли принимая несколько суровый тон.
— Я употреблю все усилия, милая маменька, чтобы не огорчать вас! — скороговоркою произнес Яшенька.
— Нет, ты недоволен мной! — продолжала Наталья Павловна, пристально смотря ему в глаза и качая головой. И, быть может, между ними вновь поднялась бы едва улегшаяся буря, если б Наталья Павловна кстати не вспомнила, что Яшеньке следует с дороги отдохнуть.
На другой день, часов в одиннадцать, Яшенька еще спал, как от Базиля Табуркина пришла к нему следующая записка.
«Лихо ты меня надул, подлец Яшка! Однако будь уверен, что где бы я тебя ни встретил…
Василий Петров Табуркин.
Станция Табуркино».
Само собою разумеется, что Наталья Павловна скрыла это письмо от Яшеньки.
IX
Яшенька, однако ж, решился воспротивиться намерению Натальи Павловны относительно девицы Нежниковой. Кроме того, что его смущал еще образ Мери, он чувствовал вообще какую-то тупую боязнь к браку. Как все натуры сонливые, он тщательно избегал всего, что заключало в себе намек на какую-либо перемену, даже и в таком случае, если эта перемена касалась самого мелочного, самого ничтожного обстоятельства. Устроив для себя однажды навсегда известную обстановку в жизни, он не только сжился, но как бы сросся с нею до такой степени, что малейшее изменение болезненно отзывалось во всем его организме. У него было любимое насиженное им кресло, любимый стакан, из которого он пил воду за обедом, даже любимая половица, по которой он считал непременным долгом пройтись несколько раз после обеда. Скажу более: с каждым явлением его обыденной жизни в уме его была соединена какая-нибудь примета, какое-нибудь предзнаменование, делавшее его печальным или веселым до тех пор, покуда новая примета не перевертывала вверх дном все его соображения. Одним словом, он создал себе свой собственный мир, мир мнимый и крайне бедный, но тем не менее удовлетворявший вполне его незамысловатым потребностям. Однажды только он почувствовал какой-то неясный порыв выйти из обычной колеи, но и тут сколько горестей, сколько беспокойств повела за собой его дерзкая выходка! Уже одно то, что он первую ночь, проведенную в доме Табуркиных, совершенно не спал, другую тоже почти сплошь проворочался с боку на бок, по непривычке к новому месту, что он должен был целый день ходить одетым «точно как в гостях», приводило его в неописанное уныние. Что же будет, если его еще жениться заставят? Ведь тогда он ни одной минуты не будет принадлежать самому себе, тогда вся жизнь его пойдет, так сказать, наизворот, не будет ни любимого кресла, ни любимого стакана, потому что бог знает, какая еще попадется жена- навяжется, помилуй бог, озорница какая-нибудь: так, пожалуй, еще языком дразниться будет!.. Нет, бог с ней, и с женитьбой!
Приняв такое решение, Яшенька вознамерился сообщить его маменьке.
— Я надеюсь, милая маменька, — сказал он, — что вам угодно будет благосклонно меня выслушать.
— Что ж тебе, друг мой, нужно?
— Вы были так милостивы, добрая маменька, что изволили принять на себя заботу о моем устройстве… и я был так невежлив, что даже забыл поблагодарить вас за ваши материнские обо мне попечения…
Яшенька подошел к маменьке и поцеловал у нее ручку. Хотя Наталья Павловна и привыкла к подобным выходкам со стороны Яшеньки, но, услышав эту новую речь, в которой, как нарочно, были подобраны самые скучные слова из всех лексиконов в мире, даже не могла сдержать чувства досады, которое накипело в ее сердце.
— Господи! — сказала она, — да перестанешь ли ты когда-нибудь говорить глупости… ведь только маленькие дети так говорят!
— Если я, милая маменька, чем-нибудь провинился перед вами, — отвечал Яшенька, — то чистосердечно прошу вас простить меня и постараюсь на будущее время не огорчать вас!
Наталья Павловна с какою-то отчаянною решимостью махнула рукой.
— Тебе что-нибудь
— Я вижу, милая маменька, что я имел несчастье огорчить вас, и потому в настоящее время желал бы только испросить ваше милостивое прощение и уверить вас, что как ни велика моя вина, но она неумышленна…
— Вон! — закричала Наталья Павловна, приходя в беспредельное неистовство.
Яшенька удалился, но Наталья Павловна так была взволнована, что долгое время губы у нее дрожали. В самом деле, ее положение было ужасно. Целую жизнь быть осужденною на ежеминутное выслушивание детских прописей, на целование руки после чаю, завтрака, обеда и ужина, целую жизнь никаких других слов не слышать, кроме «милая и добрая маменька», «если вы будете так милостивы» и проч., — нет, воля ваша, это невыносимо!
— Нет, прости господи, лучше жить на каторге, чем в этаком аду! — сказала она, в волнении прохаживаясь по комнате, — лучше черт знает где быть, нежели слушать эти пошлости!
Однако спустя некоторое время она таки опамятовалась и, почувствовав в сердце сильное сострадание к Яшеньке, послала узнать, что он делает.
— Плачут! — доложила Василиса, исполнив поручение. «Вот, прости господи, дитятко-то навязался!» — подумала
Наталья Павловна, однако скрепя сердце пошла утешать Яшеньку.
— Что ж ты плачешь-то! — сказала она ему, — хоть бы вспомнил, что ты уж не семилетний ребенок!
Но Яшенька был безутешен.
— Ну, что ж ты хотел мне сказать? — продолжала она более ласковым голосом, садясь подле него, — ну, говори же… ты ведь знаешь, друг мой, что я не люблю, когда на меня губы дуют!
— Я, милая маменька, хотел поговорить с вами насчет предполагаемой вами моей женитьбы…
— Ну, так бы и объяснил, а то ведь ты знаешь, друг мой, что у меня есть занятия… стало быть, тебе нужно иногда пощадить меня… не очень развлекать своими разговорами… Так что же ты хотел мне сказать?
— Позвольте мне, во-первых, милая маменька, принести вам чувствительную мою благодарность…
— Ах нет, душенька… ты это оставь… Я знаю, что для тебя тяжело, но ты принудь себя… попробуй сказать прямо, чего ты желаешь… ну, попробуй!
— Я, милая маменька, так счастлив, живя с вами…
— Ах, да нет, это все не то! говори, говори прямо!
— Я не хочу жениться на Нежниковой! — бухнул Яшенька.
Наталья Павловна несколько оторопела; во-первых, ее поразила решительная форма ответа, а во-вторых, в ее уме сейчас возникло воспоминание об этой наглянке Машке, от которой, по ее мнению, происходили «все эти штуки».
— Это ты, верно, у Табуркиных научился так говорить с матерью? — спросила она, переходя от благосклонности к суровому тону.
— Помилуйте, милая маменька, вы сами изволили желать, чтоб я высказался прямо…
— «Я не хочу»! Наперед еще надо спроситься у матери, как она скажет… «я не хочу»!
— Я, милая маменька, хотел только объяснить вам, что желал бы представить на ваше благоусмотрение…
— Пожалуйста, не забрасывай меня словами… я и без того от твоего крика оглохла… С тех пор как ты побывал у этих проклятых Табуркиных, ты сделался совсем другой: из скромного и молчаливого стал самонадеянным и болтуном!.. Отчего ж ты, однако, не хочешь жениться на Нежниковой?
— Я, милая маменька, не чувствую в себе призвания к семейной жизни…
— Терпеть не могу я лицемеров! По мне, будь лучше грубияном, наговори мне дерзостей, только не лицемерь! Я понимаю, что ты хочешь сказать: тебе вскружила голову твоя наглянка Машка!
— Позвольте мне, милая маменька, доложить вам, что я не имею намерения ни на ком жениться…
— Ну, что ж, поди, беги, целуйся с ней, с своей любезной! Только если ты думаешь, что я пущу тебя к себе на глаза, то очень ошибаешься… живи где хочешь!