Том четвертый. Сочинения 1857-1865
Шрифт:
Долго за полночь тянулась беседа новых приятелей на квартире у Крестникова. Говорил больше хозяин дома; Веригин жадно его слушал. Оказалось, что Крестников, по отцу, имел довольно значительные связи в торговом мире, и сверх того, он лично был дружески знаком со многими молодыми людьми, которые также, в свою очередь, могли помочь Веригину.
— Я не пользуюсь всем этим для себя, — прибавил Крестников, — потому собственно, что мое дело здесь. Не стану из ложной скромности скрывать от вас: я пользуюсь доверием многих и на многих имею значительное влияние. Следовательно, мне ехать отсюда неловко. Здесь все-таки центр; хоть гнилой, хоть искусственный, но центр. Но вместе с тем я очень хорошо понимаю, что настоящее дело не здесь, а там, в глубине, и что там необходимо иметь людей. Нам удалось уже пристроить к делу некоторых молодых людей; надеюсь, что и относительно вас успех будет не меньший.
Веригин с увлечением бросился к Крестникову. Его вдруг охватил тот жгучий и сладкий энтузиазм, который понятен только очень молодым и очень восторженным натурам; ему показалось, что «дело» уже в руках у него, что он полагает
— Не странно ли, однако ж, мы с вами познакомились? — сказал Крестников, прощаясь с своим гостем, — подумайте: лет пять тому назад возможны ли были такие сближения? И каким же образом после этого утверждать, что плод не созрел? А все-таки многим может показаться смешным, что вот мы, два молодых человека, без силы, без значения, сидим здесь в конурке четвертого этажа и что-то решаем, и кажется нам, что и мир-то нам тесен, и земля-то горит под ногами?
И, помолчав с минуту, с какой-то горькою иронией прибавил:
— Нет, это не смешно! Тут не комедией отзывается! Знаете ли, как кончают самонадеянные мальчишки, подобные нам? Они кончают или самоубийством, или…
III
Меценат
Несколько дней спустя Крестников ввел Веригина в свой кружок. Это была довольно многочисленная семья молодых людей, живших одною мыслью или, по крайней мере, шедших под одним знаменем. Перед ними открывались разнообразнейшие поприща, но, собственно, путь для всех предстоял один — это путь простой, чернорабочей деятельности. Молодое общество с энтузиазмом говорило об идеалах, о тех вечных началах правды, добра и справедливости, к осуществлению которых стремится человечество, но, переходя от этих более или менее грядущих дней к насущным потребностям жизни, оно сознавало, что в отношении к последним задача мысли и живой деятельности сокращалась значительно. Здесь идеалы, не переставая служить путеводного звездою для деятельности, не должны, однако же, заслонять собой тот тернистый путь, который лежит между ними и жизнью; здесь вся задача сводилась к тому, чтобы приготовить почву для осуществления идеалов. Исходя из этой мысли, кружок пришел к заключению, что чем строже он ограничит сферу своих притязаний к обществу, чем ближе он будет держаться земли, не уносясь вверх, тем более у него будет данных для успеха, тем сильнее он не только сам укоренится в обществе, но и найдет возможность укоренить в нем веру в идеалы. На этом основании он полагал: действовать на всех поприщах, на всех путях, прислушиваться к требованиям и инстинктам масс и, не отступая от этих данных, основывать новое здание общественного устройства.
— Но если общество растленно, если общество до того порабощено, что само не чувствует тяжести лежащего на них ига? — возражали нетерпеливые головы.
— Во-первых, общество никогда не бывает растленно, — отвечал обыкновенно на подобные выходки Крестников, — может быть растленною только часть общества, и притом та именно, которая, так сказать, играет на поверхности его, но чтобы могла быть растленною масса общества, никогда не принимавшая в жизни деятельного участия, никогда не пользовавшаяся правами, — это дело несбыточное. Масса слишком девственна; она в целости сохранила всю чистоту мысли, всю ясность и неприхотливость жизненных запросов. Снимите с нее только ярмо безмолвия, дайте возможность высказаться, и вы удивитесь сами как мудрой ее прозорливости, так и простоте и непритязательности ее отношений к жизни. Но допустим самое худое; допустим, что масса действительно растленна — что ж из этого следует? уж не то ли, что ее надо комкать, вертеть и вообще обращаться с нею, как с негодною тряпкой? Признаюсь откровенно, такое предположение было бы слишком противно мне. Я не сознаю ни за собой и ни за кем другим таких прав, в силу которых мог бы дозволить себе нецеремонное обхождение не только с целым обществом, но даже и с отдельным лицом. В таком горестном обстоятельстве я предпочту лучше выйти честно на бой с развратным обществом, я буду постоянно и неустанно подкапываться под его пороки, пробуждать в нем лучшие инстинкты, буду на каждом шагу ставить его в противоречие с самим собой, буду колоть и язвить его; но гнуть его в бараний рог, но исправлять административным путем — это не только противно, но даже и совершенно бесполезно.
Веригин был принят радушно. Легко жилось, свободно дышалось в этой молодой семье, которой члены с таким искренним энтузиазмом готовы были броситься в засасывающий омут жизни — и зачем? затем, быть может, чтоб насильственно погибнуть в нем!
О могучая, о живоносная, все наполняющая сила молодости! жалок тот, кто не изведал тебя, кто с детскою доверчивостью не приникал к тебе всем существом своим, кто всецело не покорялся тебе! Смерть! где твое жало? Ад! где твоя победа? Нет ни цепей, ни тесноты тюремной, широко-широко стелется мир перед умственным взором, и свободно, неудержимо парит по нем мысль!
Месяц спустя Крестников сообщил Веригину, что с ним желает познакомиться некто Муров, богатый откупщик и вместе с тем основатель многих акционерных компаний.
— Человек он плохой, — сказал при этом Крестников, — но для нас может быть полезен.
Муров был ловкий и смышленый русский человек, который, пройдя все степени откупной иерархии, разными правдами и неправдами нажил себе огромное состояние и, всеконечно, до настоящей минуты безмятежно наслаждался бы почетным званием содержателя многочисленных акцизно-откупных комиссионерств, если б не случилось одно обстоятельство, значительно умерившее рьяность его и обратившее его деятельность в другую сторону. Известно, что у нас начиная с 1856 года в обществе появилась смутная реакция против откупов, и в то же время раздались сильные голоса, требовавшие большей свободы
Разумеется, это не мешало ему на досуге смотреть на дело и с другой, более практической, или, лучше сказать, карманной точки зрения. Приняв себе за правило благодетельствовать человечеству возможно дешевым образом, он очень хорошо понимал, что, находясь в самом сердце дела, будет иметь возможность следить шаг за шагом за его ходом и на случай неуспеха уже заранее приготовлять для себя лазейку. И в самом деле, публика у нас такая восторженная, так жаждет употребить свои капиталы, до сих пор спокойно лежавшие, как у Христа за пазушкой, в опекунском совете да в приказах общественного призрения! Отчего же, например, не подслужиться ей, не облагодетельствовать ее, уступивши свои акции, особливо вовремя, особливо тогда, когда предчувствуешь, что предприятие должно разрешиться мыльным пузырем? «Можно!»— мысленно отвечал себе Муров и как-то безмятежно при этом улыбался. Таковы были мечтания Мурова. Затеи из всего этого вышли не малые, а для исполнения их потребовались люди. Молодые люди, к которым преимущественно обращался Муров (и в этом случае он действовал с расчетом: во-первых, он привлекал к себе сердца молодого поколения, во-вторых, выбором людей порядочных, не искусившихся в откупных интригах, поселял в публике доверие к себе), охотно принимали на себя поручения по различным отраслям промышленности, как потому, что это давало им случай вырваться из душной атмосферы города на свежий воздух, так и потому, что здесь представлялся им единственный, быть может, случай для непосредственных живых наблюдений над народом.
Когда Веригин явился к Мурову, его не заставили долго дожидаться и попросили в кабинет к хозяину.
— Милости просим! милости просим! давно искал случая познакомиться! — вскричал Муров, простирая к Веригину объятия, и тут же три раза облобызал его.
Веригин взглянул на своего мецената. Это был приземистый, пухленький человек с круглым, чисто русским лицом, с румяными щеками, пухлыми губками, веселыми голубыми глазками и белокурыми кудрями на голове. Все эти частности, взятые вместе, подействовали на Веригина довольно приятно.
— Весь ваш! весь к услугам молодого поколения! — продолжал между тем хозяин, усаживая Веригина в покойное кресло и потчуя его дорогой сигарой, — ведь вы наша надежда, вы зерно, из которого должен прозябнуть и процвести первый побег нашего особного, нашего народного самовозрастия! (Муров любил выражаться оригинально и с таким расчетом, чтоб слово выражало именно ту самую мысль, которая прозябала в голове его.)
Веригин наклонил голову в ответ на комплимент.
— Вам, конечно, не менее меня известно, что Россия находится в переходном состоянии, — ораторствовал Муров, — мы теперь, так сказать, везде постукиваем, точь-в-точь вот как постукивают на железной дороге люди, лазящие под вагонами… Конечно, вам случалось слышать…
— Да… разумеется.
— Ну, вот-с, мы и постукиваем. Куда ни стукнем, все плохо, все нет ничего. То есть не то чтобы ничего не было, а взяться нечем, уменья в нас нет. Промышленность в младенчестве — а отчего? пути сообщения и говорить нечего — а отчего? Сельское хозяйство ничтожное — а отчего? Мужик не только не имеет чарки доброго вина за обедом, но часто считает за роскошь соль — а отчего? Этих «отчего» наберется множество, и это-то вот самое и называется постукиваньем.
Веригин наклонился в знак сочувствия.