Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
– Да целое утро всякий день вертится.
– Там она теперь?
– Там-с.
– Дай-ка мне свой серый сюртук.
– На что это вам?
– Дай, дай. Я знаю, на что. Ну, что, впору ли? – спросил Иван Савич, надев сюртук.
– Коротенек. Да что вы хотите делать?
– А вот что: ты скажи ей, что у нас два человека. Ведь она меня не видала?
– Нет-с.
– Ну, я утром буду приходить на полчаса к тебе в комнату, будто убирать что-нибудь. Вот и теперь пойду. Дай мне сапог и щетку.
Иван Савич поместился у самого окна и стал чистить сапог. Авдей спрятался в простенок и прикрыл
– Вишь ведь лукавый догадал – чего не выдумает!
– 40 бормотал он. – Не так, не так, Иван Савич! на что подошву-то намазали ваксой? И сапога-то не умеет вычистить, а еще барин!
– Здравствуйте! – сказал Иван Савич девушке в окно.
– Здравствуйте! – сказала она и продолжала гладить, не поднимая глаз.
– Какие вы хорошенькие!
– Да не про вас!
– Как не про меня-с? Будто мы уж никуда не годимся? – сказал он. – Чем я хуже моего барина? Он такой худой!
– Все ж он барин, какой бы ни был! да мне и до него дела нет, – отвечала она и посмотрела на него.
Он послал ей поцелуй. Она улыбнулась и показала ему утюг.
– Как же! не хотите ли вот этого? – сказала она, – как раз обожгу.
– Да вы уж и так обожгли меня глазками.
– Этак она догадается, – шептал Авдей, увлекшийся невольно на этот раз интересами своего барина, которым в другое время противился, – вы больно мудрено говорите-то.
– Можно мне к вам в гости притти? – спросил Иван Савич.
– Зачем? У нас есть свои.
– Да есть ли такие, как я?
Иван Савич указал на бакенбарды.
– Может, и получше есть.
– Ну, вы пожалуйте ко мне.
– Вот еще! С чего вы это взяли? – сказала обиженным тоном девушка. – Прощайте: некогда мне с вами из пустого в порожнее переливать. Барыня ждет: она у меня там без юбки сидит!
– А кто ваша барыня?
– Известно, баронесса.
Она схватила юбку и понесла было.
– Да постойте же! куда вы? – сказал Иван Савич.
– Нечего стоять; и вы-то чистите не чистите сапог. Смотрите, выйдет барин: он вас за ушко да на солнышко. Так-то!
– Вы будете завтра тут? – спросил Иван Савич.41 – А вам что за дело?
– Так; я бы покуражился с вами.
– Буду, так буду, не буду, так не буду: сами увидите! – сказала она скороговоркой и, как мышонок, побежала по лестнице, почти не дотрогиваясь до ступеней.
– Милашка! у! – нежно крикнул ей вслед Иван Савич. – Авдей! милашка, а?
– Не могу знать!
Авдей тряхнул головой.
– Пожалуйте-ка, добро, сапоги-то, – сказал он, – вишь, всю подошву вымазали, да и окно-то у меня перепачкали. Ну вас тут совсем!
В следующие дни, в условленный час, оба бывали на своих местах. Иван Савич все мазал подошву сапога, к великому соблазну Авдея, который нарочно для этого давал ему постоянно один старый и худой сапог. Маша тоже гладила долго одну и ту же юбку. Так продолжалось с неделю. Однажды вечером, когда баронесса уехала в театр, а, по словам Ивана Савича, барина его не было дома, Маша тронулась его нежностями и, как тень, в платочке `a la Fanchon
1, мелькнула по двору и явилась в комнате Авдея.
– Наконец ты у меня в гостях! –
Она с трудом согласилась пойти в другие комнаты и, при малейшем шуме, трепетала, как лист, опасаясь приезда барина.
– Как я счастлива! как я счастлива! – твердила Маша, – вы такие… такие… вы сами словно как барин! Какой у вас славный жилет! уж не барский ли?
– Да, барин подарил. Авдей! – закричал он, забывшись, – подай чаю!..
– Что вы это? как вы на него кричите! – сказала Маша.
– Авдей Михайлыч, – сказал Иван Савич, спохватясь, – уважь нас: чайку поскорее. Ведь я барский камердинер, – примолвил он, обращаясь к Маше, – ну, так Авдей и угождает мне. В другой раз замолвлю за него доброе словцо.42 – А! вы камердинер? – значительно сказала Маша, – вот как!
Уже прошло недели три, как Маша частенько прокрадывалась к своему возлюбленному. Иван Савич лежал обыкновенно на барской кушетке, как он говорил Маше, а она сидела подле него в креслах и болтала безумолку или жевала что-нибудь. Горничные вечно жуют или грызут. В карманах их передника всегда найдете орехи, изюм, или половинку сухаря, оставшегося от барынина завтрака, или бисквиту, вафлю, залог нежности какого-нибудь повара. Иван Савич не находил более предмета для разговора с ней. Он уж пересказал ей все анекдоты, которые рассказываются только мужчинами друг другу за бутылкой вина или горничным, и говорить больше было нечего.
– Ну, скажи что-нибудь еще, – говорила однажды Маша. – Ты так смешно рассказываешь.
Иван Савич зевнул.
– И нынче конфеты да сливы: я лучше люблю яблоки, – продолжала Маша болтать, доедая сливу. – А это ведь, чай, дорого: неужели тебе барин столько денег дает? Это съешь, словно как ничего – и не попахнет; а после яблоков долго помнишь, что ела. Я могу целый десяток яблоков съесть, право!
Иван Савич все молчал.
– Вчера мы с Настасьей, с нянькой от верхних жильцов, два десятка съели, инда насилу опомнились, даже тошно сделалось: ейный сын принес ей целый узел яблоков, пряников, орехов, да не одних простых, а разных. Он в мелочной лавке приказчиком. Ты вот мне никогда орехов не купишь.
Иван Савич закурил сигару.
– Что ты заплатил за цыгарки? – спросила Маша.
– Это барские, – сказал Иван Савич.
– Ну как он узнает?
– Нет, у него много.
– И то сказать, правда: что жалеть господского? Я вот, как живу на свете, не знаю, что такое покупать помаду, духи, булавки, мыло: все у барыни беру. Раз она и узнала по запаху: «ты, говорит, никак моей помадой изволишь мазаться?» Вот я ей говорю… так и говорю, право, я ведь ей не уступлю… она слово, а я два… «кроме вашей43 помады нешто и на свете нет!» – «А где ж ты взяла?» – говорит она. – «Где? подарили», – а сама прячусь, чтоб она не разнюхала. «А кто, говорит, подарил?» – «А вам, мол, зачем?» – «Дружок, верно!» – говорит. Что ж! ведь я соврала – сказала: дружок. А какой к чорту дружок! У меня после Алексея Захарыча до тебя никого и не было. Она и пошла допытываться, кто, да тут приехали гости, я и ушла.