Том седьмой: Очерки, повести, воспоминания
Шрифт:
– И знать не хочет! значит, презирает! И как ему не презирать! все герои его – образцы изящества, утонченности мыслей, чувств, речи – и все ничего не делают! Как же вдруг ввести в их крут труженика, от которого может почуяться запах трудового пота… виноват… транспирации (поправился он с улыбкой и ироническим поклоном ко всем) и который, пожалуй, скажет «воняет дымом», вместо «пахнет дымом». Еще того гляди явится в поношенном платье, без перчаток… вот как я пришел: извините! – сказал он хозяину, показывая голые
– И я тоже не надеваю их! – перебил Чешнев со смехом.
– И вдруг такой автор, – продолжал Кряков, – нарисовал бы мужика, мещанина, мелкого чиновника, труженика, ремесленника… Как же! барыни, пожалуй, его не стали бы читать!
– Я и все почти мои знакомые дамы читали и знаем Гоголя! – сказала вдруг Лилина.
Кряков мутно взглянул на нее.
– Вы? – возразил он, – не может быть!
– Отчего?
– Если б вы читали Гоголя и других народных писателей – ваши глаза смотрели бы иначе и не было бы у вас этой блаженной улыбки.
Она сконфузилась и смотрела в недоумении вокруг.
– Qu’est се qu’il dit?1 – спросила она соседа.
172
– Des sottises! Gardez vous bien de le contredire!1 – отвечал тот, улыбаясь.
– Вот так лучше, – прибавил Кряков, – объясняйтесь на своем природном языке и оставьте Гоголя в покое!
– Dieu, dieu, dieu! Voil`a un ours mal l'ech'e!2 – донеслось с другого конца стола – и все засмеялись. Кряков остановился было, но махнул рукой, засмеялся сам и продолжал, обращаясь к Чешневу:
– Нет, все эти лица романа – кучка праздных людей, живущих жирно и наслаждающихся на счет народа, а сами ничего не делающие! Вот что ваш высший класс! стоит ли описывать его!
– Боже мой! – почти застонал Чешнев, – какая злоба и клевета! Праздных! Да кто же управляет, вместе с высшей властью, судьбами нашей страны? – горячо обратился он к Крякову. – Кто поставил ее на высокую ступень извне и кто держит силу, порядок и ход жизни внутри – как не лица того же круга, из которого автор взял своих героев?
– Нет! трудом, кровью и духом народа держится все! – рыкал, как лев, Кряков с блистающими глазами.
Студент поталкивал его тихонько в бок.
– Да разве мы все – не народ? разве эти графы, князья, их предки – не из народа и не народ? – спорил Чешнев.
– Были! а теперь лезут из кожи, чтобы уйти от него дальше, не походить на него! Разрушают даже последнюю связь с ним – язык; стараются быть ему непонятным, говорят по-французски, по-английски, всячески, лишь бы не по-русски!
Чешнев вздохнул и поникнул головой перед этой последней, конечно, неоспоримой правдой насчет языка.
– Да и в своем-то языке много иностранных слов употребляют, – вполголоса сказал генерал, – что правда, то правда!
– Это отчасти справедливо, – с оттенком грусти заметил Чешнев, – и в этом смысле мы все, пожалуй, давно не народ. И вы тоже: одеты
173
которым вы говорите, не тот, которым говорит народ; он вас не поймет, а вы на его языке говорить не умеете.
– Оттого, что его не учат понимать нас, держат умышленно в невежестве…
– Но ведь если он выучится одеваться, говорить не по-русски, пить, есть не русское, как мы теперь, так ведь он перестанет быть тем народом, какой вы разумеете. Все это всегда так было и будет; это вечное колесо! Стало быть, вы негодуете, зачем не все вверху или зачем мы все не внизу! Но ведь это физически невозможно? Вы не хотите понять, что народ составляет только часть того, что называется нацией! Вы, по крайней мере, скажите, чего вы хотите? Какое ребячество!
– Не ребячество, а социализм это называется! Головы, получше наших с вами, решают этот вопрос; а нам нечего спорить!
Все опять громко засмеялись. Решительно всем было весело от этих дебатов. И Чешнев засмеялся. Героем вечера был не автор и его роман, а Кряков и оригинальные приемы его полемики.
– Чему вы обрадовались! – сердито сказал Кряков.
Смех удвоился.
– Что же это такое этот социализм? – спросил генерал.
– Вам любопытно? – обратился к нему Кряков, – спросите того фельдфебеля, которого Скалозуб хотел дать Репетилову в Вольтеры, а меня увольте от ответа!
– В наш огород камешки бросает! – добродушно заметил генерал, видя общий смех.
– Народность, или, скажем лучше, национальность – не в одном языке выражается, – сказал после некоторого молчания Чешнев. – Она в духе единения мысли, чувств, в совокупности всех сил русской жизни! Пусть космополиты мечтают о будущем отдаленном слиянии всех племен и национальностей в одну человеческую семью, пусть этому суждено когда-нибудь и исполниться, но до тех пор, и даже для этой самой цели – если б такова была в самом деле конечная цель людского бытия – необходимо каждому народу переработать все соки своей жизни, извлечь из нее все силы, весь смысл, все качества и дары, какими он наделен, и принести эти национальные дары в общечеловеческий капитал! Чем сильнее народ, тем богаче будет
174
этот вклад и тем глубже и заметнее будет та черта, которую он прибавит к всемирному образу человеческого бытия.
Он в раздумье поник головой.
– Comme c’est profond!1 – шептали в одном конце.
– Это… это… знаете… – начал Сухов, – это правда!.. – И он запил вином.
Беллетрист Скудельников на минуту опять поднял глаза на Чешнева и потом снова впал в апатию.
– Как это хорошо сказано! tr`es joli, n’est се pas?2 – говорила Лилина.
– Затейливо, нечего сказать; ну, так что же? – сказал Кряков, – что вы хотели этим сказать?