Тома-Ягненок
Шрифт:
Она была прекрасна. Сон успокоил черты ее лица, недавно встревоженного и ожесточенного, и обнаружил ее юный, почти детский возраст. Вероятно, ей было лет шестнадцать. Может быть и меньше. Но янтарный цвет ее кожи, твердые линии рта, четкие очертания носа с нервными ноздрями, иссиня черный цвет волос — все отнимало у красивого лица детскую невинность и мягкую нежность. Тома, пристальнее вглядевшись в спокойную энергию этого девичьего лица, снова усомнился, может ли простая Дочь мужчины и женщины таить в себе столько явной воли. И нет ли здесь скорее какой-нибудь чертовщины и колдовства. Невольно он поднял глаза к большому деревянному распятию,
Сразу осмелев, Тома положил сильную руку на нежное плечо. Внезапно разбуженная девушка сразу вскочила, но все же не вскрикнула: видно, она была не из тех бабенок, что визжат и пищат по всякому поводу и без повода. Связанные руки очень стесняли ее. С большим трудом ей удалось облокотиться. И все время она не спускала глаз с Тома, который, снова растерявшись, не знал что сказать и довольно долгое время молчал.
В конце концов он все же заговорил. Своим грубым малуанским голосом, ставшим под действием штормов в открытом море еще более хриплым и густым, он сказал:
— Кто ты? Как твое имя и где твоя родина? Откуда ты ехала и куда направлялась, когда я взял тебя в плен?
Но она не отвечала, продолжая по-прежнему пристально смотреть на него.
Погодя, он снова начал свои расспросы.
— Как тебя зовут?
Она молчала. Он добавил, говоря громче:
— Ты не понимаешь меня?
Она даже головой не покачала. Ни да, ни нет. Смущенный, он несколько секунд колебался. Но вдруг вспомнил.
— Ты меня понимаешь, раз ты давеча со мной говорила! — закричал он рассержено.
В нем снова пробудилось любопытство.
— Эта Смуглянка из Макареньи, которую ты тогда призывала на помощь. Кто она?
Сжатые губы скривились полуулыбкой высшего презрения. Но по-прежнему ответа не последовало. И тотчас же презрительное лицо, лишь на миг переставшее быть бесстрастным, сразу обрело всю свою невозмутимость.
Мало-помалу в сердце Тома, успокоившегося и похрабревшего, поднимался гнев. Рука его грубо тряхнула нежное плечо. Он закричал:
— Тебе что, — язык надо развязать? Смотри! Я сумею это сделать! Недолго ты у меня будешь немую корчить, мавританка ты этакая и язычница!
Но на этот раз она вскочила, странно задетая этим оскорблением, и, в свою очередь, закричала:
— Неправда! Ты соврал своим собачьим языком, собака, собачий сын, вор, еретик. Я христианка по милости Всемогущего Господа нашего и предстательством нашей Смуглянки! Да! И уж конечно лучшая христианка и католичка, чем такой разбойник 16 , как ты!
Смутившись, он ответил не сразу. Тогда она приказала тоном королевы
— Развяжи эту веревку!
И протянула ему свои связанные руки. Подчиняясь какому-то таинственному внушению, Тома Трюбле,
16
В то время испанцы Нового Света называли всех флибустьеров и авантюристов разбойниками (Ladrones).
Когда девушка почувствовала, что руки ее свободны, она слегка сжала свои очень тонкие пальцы, как бы для того, чтобы восстановить в них свободное кровообращение. После этого она хотела было начать сама развязывать канатную прядь, опутывающую ей ноги. Но, сейчас же опомнившись, только показала пальцем на завязанный узел Тома:
— Развяжи еще эту веревку! — приказала она еще повелительнее.
И Тома опять-таки повиновался.
И вот она непринужденно сидела на кровати, как в удобном кресле, а Тома Трюбле стоял перед ней. Теперь она задавала Тома Трюбле вопросы, и Тома Трюбле покорно ей отвечал.
Она начала свой допрос так же, как и он хотел было начать:
— Кто ты? Как твое имя? Где твоя родина?
И он на все это ей ответил, и его гордость мужчины и господина не восстала против такой странной перемены ролей. Она же — пленная, побежденная, во власти победителя, — без волнения услышала страшное имя, наводящее ужас на всю Вест-Индию: Тома Трюбле… Но теперь, быть может, меньше его презирая, или довольная тем, что ей удалось так скоро укротить такого врага, она стала отвечать, хотя и еле-еле, на вопросы, которые он снова начал, почти застенчиво, ей задавать.
Ее зовут Хуана. Ей семнадцать лет. Она родом из Севильи, чистейшей андалузской крови. Дочь идальго, с гордостью объявила она. В Севилью она направлялась на галионе, чтобы выполнить данный ею обет, и затем должна была снова вернуться в Вест-Индию, где живет вся ее семья. Как имя этой семьи. Это слишком благородное имя, чтобы произносить его в этом разбойничьем вертепе. Ее родители — знатные господа в прекрасном городе, откуда вышел галион, — Сиудад-Реале, в Новой Гренаде, в таком богатом и могущественном городе, что ни один из европейских королей не мог бы ни купить его, ни завоевать. И конечно же, гораздо почетнее быть губернатором этого города или наместником, чем таскаться по морю с бандой диких пиратов, грабя и избивая честных людей на каждом встречном корабле.
Не обращая внимания на оскорбления, Тома спросил:
— А твои родители ехали с тобой? Взял я их в плен? Или убил?
Но она залилась горделивым смехом:
— Сумасшедший!.. Если бы они были здесь, так это они бы тебя взяли в плен и тут же повесили бы на твоей собственной рее. Двадцать таких бандитов, как ты, не испугали бы ни моего отца, ни моего брата, ни такого храбреца, который будет моим мужем.
Тома узнал всегдашнее испанское хвастовство, которое он привык неизменно встречать всегда и всюду. Призвав собственную гордость, он пожал плечами.
— Ни один человек твоего племени, — проворчал он, — никогда не встречал меня без страха и горя!
И так как она еще громче засмеялась, желая скрыть свою ярость и обиду, он решился взглянуть ей в лицо.
— Если б они были такими храбрыми, твои земляки, ты разве была бы здесь? В сегодняшнем бою я победил их больше тысячи, а моих молодцов было меньше ста!
Она раскрыла рот, чтобы ответить, но он решительно приказал ей молчать.
— Молчи! И помни, что ты моя пленница.
Она проглотила обиду. И они оставались так друг против друга, онемевшие, полные ненависти «