Томление (Sehnsucht) или смерть в Висбадене
Шрифт:
Трепет. Волнение. Искушение страхом. И может быть страстью. Онемение сердечное. Все правда! – все дочь пережила, открывая хромовый черный чемоданчик, и затем перечитывая тетрадь с рассказом о бабушке Софье по отцовской линии. Все. Молчание. Пауза речи. Пауза мысли. Затмение. Обморок. Тишина.
И более! И в конце тетради обнаружилась еще одна мамина, последняя приписочка. – «В черном ящике есть и второе дно и третья история. Открой. Надо поддеть ножом в левом углу и поднять дно – там толстая коричневая тетрадь в черной пленке. В ней рассказ о твоей прабабушке по моей линии (не перепутай). В конце рукописи ты найдешь имя летописца,
Туфелька замолчала. Задумалась. И будто забылась.
«Что же там? Что вы там нашли?» – Впервые, и неожиданно для себя, перейдя на «вы», спросил я, может быть излишне настойчиво.
Туфелька смотрела в сторону вечернего огромного окна во всю стену, улица входила внутрь, на столики падал снег и не таял в чае, а мерцал искорками любви и гнева, боли и страха, пробивая отраженный от белого снега свет фонарей. Между туфелькой и стороной ее взгляда, как раз в зоне онемения, сидел я, и ждал, когда рассеется туман в зоне памяти, чтобы вернуть ее в настоящее время, в котором нуждающиеся могут встретиться и помочь друг другу – в этом лишь отличие настоящего времени от прошлого и будущего времен.
«Я не знаю, что там, я не читала. Пока я нашла очень старую рукопись – толстую тетрадь в коричневом твердом кожаном переплете, поделенную пополам – первая половина написана по-французски, вторая – по-русски (вот он где упомянутый переводчик! если, конечно, это – перевод). Странно, буквы там и там клиновидной формы, словно, их писал один человек. Странным образом почерк напоминал почерк, которым был записан предыдущий рассказ о Софье. А тетрадь я еще не раскрывала. И судьбы своей не знаю последующей. Страшно? Не знаю».
Она не уходила, не вставала и не уходила. Наверное, она ждала, когда настанет момент ухода. Наверное. Она вернулась в дурацкое состояние правильности и сытости, в котором я нашел ее еще месяц тому назад, и, когда бы не ее слезы по человечеству и человеку, она вовсе не походила бы на человека.
«Я прочла пока только предисловиек русской части рукописи, которым открывается тетрадь: „Стерва ж. и стерво ср. – трупъ околевшего животнаго, скота; падаль, мертвечина, дохлятина, упадъ, дохлая, палая скотина“. (Владимир Даль, „Толковый словарь живого русского языка“). К французской части предисловия нет. Ну, и, собственно, все. Дальше идет повествование. Абсурдная история, абсурдное время. В русской части на измотанной временем бумаге текст записан в дореволюционной орфографии, с „ъ“ и „з“ вместо „с“. Странный почерк, будто человек, записавший рассказ о моей прабабушке Ксении по материнской линии, не дышал вовсе, или, по крайней мере, задерживал дыхание, – точно, нашла – затаивал дыхание, когда писал торжественно, почтительно, и, наверное, влюбленно главный и единственный текст своей жизни».
Глинтвейн давно остыл. Вишневый штрудель засох, превратившись в твердый осколок былой страсти по сладкой жизни, от которой теперь ничего не осталось, кроме седых волос.
«Отведите меня в церковь. Я хочу вернуться. Я хоронила маму по православному обряду, потому что она этого
Я вынужден ее остановить. Настало время для последней тайны рода. Надо дочитать жизнь.
Уже и дочь несется навстречу месту, в котором время пропадает, словно это пережиток прошлого, или это словесная фигура, от которой легко отказаться при появлении новой грамматической нормы или при выборе неопределенной временной формы; и тогда обеспечена победа формы над содержанием; и тогда новая Нина, ставшая Ниной в процессе постижения матери Нины и бабушки Софьи, оказывается не готова к новым испытаниям в виде прабабушки Ксении. Но деваться некуда. Нужно дойти до предела, нужно дойти до Ксении и перейти ее.
Часть IV. Ксения
«Да, не было царя, но Ксения никогда особенно не чувствовала царевого золота в зените. Но ещё месяц назад в этом мире были верх и низ, воспоминания хорошие и плохие, люди, некоторые из них нравились, другие не нравились вовсе, но был порядок, пускай и испорченный запахом боли и всеобщего предательства, но понятный всем порядок.
Но после октябрьского переворота 1917 года (ей тогда было 17 лет) она однажды ночью увидела сон, в котором царская кровь, – Ксения была уверена, что это была именно кровь царской семьи, – покрыла всю землю, кровь лилась с неба потоками, и это именно была царская кровь. Она оказалась в самом центре потопа и уже было захлебнулась, но проснулась. Последнее, что она увидела, перед тем как проснуться, как море крови покрыло здание вокзала с надписью по фронтону – „Нижний Новгород“.
Она вновь проснулась, – или вновь заснула: она окончательно запуталась, – и ей захотелось плакать, даже не плакать, а выть.
Затем она посмотрела на кровать, слева от себя, где обычно спал Василий, и закричала от страха – она увидела его тело, залитое кровью, и без головы. Почему они убили моего мужа? Кто они? Зачем? Разве он им что-нибудь сделал дурное? Чем он им помешал? Или помог? В таком случае, отчего они не сказали ему – спасибо? Или сказали! Она решила не просыпаться, потому что знала, что это был сон.
Ксения встала, облачилась в траурные одежды и пошла на вокзал. И поехала туда, где, как она предполагала, уже убили ее мужа, который в ее воображении плавал в крови на кровати, в квартире, полной гравюр и старых книг, красных обоев и лепных потолков.
Природа менялась на глазах. Деревья прорастали сквозь туман бесшумно и стремительно.
Напротив сидит рыжеволосая девушка. Она спит, увалившись в угол. Виден только профиль и половина рыжей головы. Вдруг в окно ударило солнце. Ее лицо превратилось в глыбу синюшного цвета. Это уже не девушка, но серая глыба лица. Пожаловала мертвецкая. Девушка спала, вагон мелко трясся. Из открытых окон пахло осенью.
До Нижнего она ехала двое суток. Состав остановился под утро в нескольких километрах от станции. Дальше забиты подъездные пути. Ей казалось – это сон. Странно, она и не предполагала, что во сне, совсем как и в жизни, также кисло пахнет потом, а солдатская разноликая шваль столь же омерзительна.
Дальше придется до станции идти пешком. Да, да. Это – здесь. Уже и полдень. Кругом солдатская шваль. Быдло, с которым приходится считаться, быдло, о котором мы забыли, а оно жило промеж нас, людей, и вот теперь эти монстроидные существа убивают нас.