Тонкая нить (сборник)
Шрифт:
Энгельс Степаныч Кунцов женился законным браком на той своей, арзамасской хозяюшке. Она его лет на десять моложе, и оба уже на пенсии. К сыну на Войковскую ехать с женой не пожелал. Долго выбирал, где купить дом – слишком хорошо знал секретный экологический атлас. Ходил с радиационным датчиком вокруг каждой избы. Наконец купил в Торопце, на озере, и отдался целиком единственной своей страсти – уженью рыбы. Виктор Энгельсович оприходовал отцовскую комнату. Выбросил две оставленные дедушкой Энгельсом книги – «Белую березу» Бубенова и «Кавалера золотой звезды». Сохранил лишь чистенький, далее первой страницы не открывавшийся «Справочник по ядерной физике». Энгельса же Степаныча устроили по звонку начальником отдела кадров на звероферму, каковая должность была формальна, поскольку всем успешно распоряжалась его бойкая сотрудница Елена Сергевна. С нутриями и норками ему тем более не приходилось иметь дела, и очень хорошо – они пачкали и воняли. Прошел разок вдоль вольер, когда оформлялся, и ладно. Рыба в озере плескалась крупная, так что ежеминутное ожиданье налетов с воздуха потихоньку отпустило Энгельса Степаныча. Жена Настасья Андревна делала во такую окрошку, и пенсия у него была большая, только не стало казенного спирта. А покупная водка не шла ему впрок, и всякий раз как подсекал он рыбу, видел в озере укоризненное лицо Элеоноры Иванны. Вот, дескать, и меня так, чпок и нету, а кто – поди знай. Ох, как хотелось это знать
Мама Света печет пирог с лимоном – Сашок поступил в текстильный институт. Будет ездить без пересадок до Октябрьской. Хоть это и не событие для магистра Высшего знания, но Валентина, туда же, состряпала что-то праздничное. Ее недавно вызывали наверх по вопросам перспектив развития англоязычных народов и последствий их нынешнего мирового лидерства. Произвела отличное впечатленье – сотрудничество закрепилось. Там, наверх у, неведомо где, тоже лето. Саш в римской тоге средь парка читает лекцию о парниковом эффекте. Там нет каникул, нет перерыва в развитии разума. Есть водоемы и водометы, и водная пыль рассыпается по ветру, ветер же свеж, и деревья играют сильной листвой.
Уже горел Белый дом. Средь нездешнего сада Саш – в алом плаще тонкого сукна, очень картинный на фоне краснеющих канадских кленов – приводил слушателям многочисленные примеры сползанья демократических режимов к диктатуре. Виктора Энгельсовича одолевали другие заботы. Пройдя годичный испытательный срок, будучи избран завкафедрой на пять лет, спешно выдавливал группу поддержки прежнего начальника и набирал свою команду. Все ключевые позиции по отмывке министерских денег в научном секторе у него были схвачены до того. Довольно подачек от Бориса Брумберга, побоку Лизину физматшколу. Главное – связи, остальное приложится. По утрам теперь сам отвозил дочь в частную гимназию, где училась кузина Маша, двумя годами ее старше. Ильдефонс, ко всякой бочке гвоздь, преподавал там по совместительству историю, нимало не заботясь о согласовании расписаний, поскольку мог одновременно находиться и тут и там. Директриса отдала предпочтенье православному учебнику – Илья Федорович долбил детям про Кирилла и Мефодия. Дети смеялись над его мешковатыми брюками и звали: Чарли Чаплин. Лиза гуляла с кудрявой Машей. Раздавался щелчок, хоть уже и знакомый, но всегда неожиданный. Маша хлопала глазами, а открыв их видела опять Лизу, только несколько рассеянную. В Высшей школе начинались занятия, брат отводил сестру в группу. Встречные кланялись с величайшим почтением, шептали: преемник Великого Магистра. В текстильном институте звенел звонок на третью пару. Сашок, аккуратно выплюнув жвачку в урну, трусил в аудиторию. Саш, призванный для беседы, шел к Великому Магистру. Тот некогда подъезжал к помосту, сколоченному на платане, в высоком кресле вроде режиссерского. Сейчас, высохший, с запавшими глазами, сидит в кресле-каталке, на подножке коего пристраивается узкобедрый Саш. Содержанье беседы да не будет оглашено. Но и ничего не слыхавши, можно утверждать: не только нежеланный труд ради хлеба насущного остался неизбежным, но и старение, и смерть. Валентина выглядит старше Тамары Николавны и все тает, тает. Сохранились кинокадры: она как игла прошивает пушистый нетоптаный снег, исчезая из виду.
Тамара Николавна помнит семилетнего мальчика, сказавшего ей у калитки: не уходи. Ради него с большим опозданьем вырвалась оттуда и вернулась сюда. Мальчика, о чьем рожденье никто не написал ей в лагерь – сама увидела во сне перед побудкой. Теперь ждет сорокатрехлетнего и не может дождаться. Если дождется – рассыплется в прах. Красивый Саш присел у ног ее, как только что сидел у ног Великого Магистра. Саш скорее дух, нежели человек, а у Тамары Николавны острая потребность заземлиться, коснуться обычного человеческого существа. С Виктором-то Кунцовым тоже неладно. С кем у него договор и какого свойства? Об Ильдефонсе и говорить нечего. Вон стоит на одной руке ногами вверх и еще поворачивается вокруг своей оси в таком положении. Любимая Валентина и даже крошка Лиза время от времени отправляются на какой-то шабаш. Ни одного нормального человека. «Ну хорошо, пра, – вступается Лиза, – а ты сама? ты разве не призрак? Кончай ломаться, иди есть яблочный пирог». Ильдефонс его разрезает – вылетают штук пять воробьев. Тамара Николавна смеется самым обыкновенным смехом, ничего общего не имеющим с леденящим душу хохотом привидения. Все замолкают – тихий ангел пролетел, на их молчанье ложатся привычные звуки. Молодые ежи с мягкими колючками шуруют яблочные очистки. Редеющий лес затихает, полный не птиц, а шорохов.
Палата номер шесть в стационаре города Торопца имелась, даже целое отделенье. Четвертый этаж, решетки на окнах, железная дверь. Настасья Андревна через два месяца нашла себе отставного майора – только ее и видели. Дом не мешкая захватили соседи, те, через дорогу – их было двенадцать душ. Отодрали ломиком две-три дощечки от крытого крыльца, подняли ножичком крючок на внутренней двери. Милое дело. Пошел снег, и Энгельсу Степанычу всё казалось – он радиоактивный, уж очень нехорошего цвета было облако. Сына нашли легко – у старика в паспорте прописка сохранилась московская. Виктор Энгельсович приехал на машине, усталый и сердитый. Сидел с отцом за столиком в столовой, разложив гостинцы, но безумец ни к чему не притронулся. «Привези датчик, – сказал он сурово, – без проверки есть ничего нельзя. Может, у вас там реактор взорвался в курчатовском институте. Гласность гласностью, а ты все ж привези, у меня тут отобрали». Виктор Кунцов хотел всучить больному электрозажигалку для газовой плиты, ан не вышло. Через две недели привез хороший датчик. Тот, несмотря на прежние тщательные стариковы проверки, отчаянно верещал над озером и кучкой пойманных на мормышку окуньков. В отцовском доме у берега гуляли с размахом. Не гармошка – оголтелая попса. В окошке мелькнули темные глаза и спрятались за занавескою с фабричными набивными цветами. В дом Виктора Энгельсовича не впустили. Вышло четверо молодых мужиков – один с вилами, другой с топором, а у третьего был такой зверский вид, что на четвертого Виктор Энгельсович не взглянул. Уже в конце улицы догнали его Темные Глаза. Так, лет двадцать семь, пальто с норковым воротничком местного торопецкого производства и норковая ушанка, по уже отошедшей моде. Естественно, прихвативши с собой в Москву многожды битую женку самого зверовидного из тех четверых, Виктор Энгельсович в Торопце не показывался. Больниичной администрации пришлось примириться с фактом. Не за столом в часы разрешенных свиданий, а прямо у постели больного что ни день появляется подстриженный «под Валентину» Саш. С соседних коек приподымаются накачанные антидепрессантами сумасшедшие. Любимчик Великого Магистра устраняет из их скорбных умов болезненные
Чужую жену, не такую уж и забитую, как могло показаться с первого взгляда, звали Надей. Быстрая езда наперегонки с тучами, еле удерживающими в себе снежную крупу, пришлась ей по сердцу. Лихая ушаночка хороша была для морозной чащи, где хоронится осторожное зверье. Круглый лоб казался слишком безмятежным для умыкаемой женщины. Тучи, не дотерпевши до Москвы, высыпали на поля, шоссе и крышу машины сухие катышки снега. В давно сгустившейся тьме стало бело и чисто. Кунцов думал, куда везти свою находку, и ничего кроме Сашковой дачи не придумал. Поздним утром привез спящую красавицу куда решил, оставил в машине. С удивленьем прошел по расчищенной дорожке, открыл дверь своим ключом. Господи, сколько же их садилось завтракать в глубине комнаты, при свете лампы, под шелковым абажуром! Шагнул к ним, словно перешагнул невидимую черту. Уставился на бабушку Тамару Николавну – та в прах не рассыпалась, но сказала самым обыденным тоном: «Садись к столу, Витюша!». Высохшая Валентина налила ему кофе, давно не виданный взрослый Сашок передал тарелку – овсянка, сэр! Ильдефонс разрезал антоновское яблоко. Тут Лиза выглянула в окно и спросила – а кто это в машине, папа? – и Виктор Кунцов хлопнул себя по лбу. Надю разбудили, обсудили, накормили и отвели в дом напротив – у Валентины были Вандины ключи.
Тамара Николавна не стала говорить – ныне отпущаеши рабу твою по обету твоему. Задержалась, а надолго ли – неизвестно. Даже оживилась, если такое слово уместно в отношении призрака. Достала из буфета заветные, доарестные чашки тонкого фарфора. Чистила лимон ленточкой, как на фламандских картинах. Немного постарела – тоже хороший знак. Валентина оттрубила на Велозаводской ненавистные уроки, вываливает баксы на стол. Ильдефонс идет за провизией на импровизированный хохлацкий рыночек – только что пришел автобус с Украины. По дороге обдумывает доклад в Высшей школе: «Паническая природа инфляции». Лиза, отодвинув оставшиеся баксы, садится с краешку делать уроки, в обе школы. Маме Соне ни до чего – проведав о Надюшке, немедленно потребовала развода, тут же съехала в подаренную дедушкой Борей квартиру и уж назначила день бракосочетанья с крутым бизнесменом. Борис Брумберг выкупил шашлычную у прежнего владельца – ему сейчас море по колено. Подумаешь, завкафедрой… голодранец. Стоит март месяц, крутолобая Надюшка драит Вандину дачу – пора ее освобождать. Провалился снег возле теплых стволов, наст засыпан хвоей. Лес ложится спать, полный больших и маленьких синиц. Синий взгляд Сашка все глубже и глубже. Сумерничают все вместе. Надюшка выспрашивает, что почем в Москве, и обязательно сообщает: а в Торопце столько-то. Виктора Энгельсовича нету, поехал в Торопец забирать отца из дурдома – выписали. Отвезет на Войковскую, и Надюшку туда же, а дом на озере останется выкупом за нее. Это только так говорится – попробуй отними.
Шел второй счастливый год в жизни Виктора Кунцова, и так же неожиданно н закончился – счастливчик выдохся. Надюшка устроила ему разгон и увеялась в Торопец, к своему зверю. На прощанье бросила Виктору Энгельсовичу: ты ни бить, ни любить не умеешь. Кунцов остался вдвоем со сдвинутым отцом, и тут нашла на него окончательная лютость.
Из института Сашок с Ульяной Разореновой идут во дворы на задворках парка Горького. Садятся на скамью, мокрую от стаявшего снега, подложив пакеты с тетрадями. Говорят о группе ДДТ, потом надолго замолкают. Хорошо, что здесь не Высшая школа. Ильдефонс возникает перед ними аки огненный столп в пустыне. Илья Федорович теперь преподает историю отечества юным его гражданам, а не уругвайцам. Сейчас он куратор групп Сашка и Ульяны, которая поэтому спешно пытается привести себя в надлежащий порядок. Но Ильдефонсу не до нотаций. «Саш, скорей, – говорит он, – пра собралась уходить». И оба, к удивленью Ульяны, исчезают, как сквозь землю провалившись.
Заставлять человека дважды помирать вроде бы нехорошо, но именно это здесь и происходило. Тамара Николавна металась по подушке, в чем-то жарко исповедуясь Валентине, только слов было не разобрать. Валентина держала ее за слишком горячую для призрака руку. Повернувшись спиной к пра, Лиза плакала в окошко. За окном было светло и весело. Это возле парка Горького скамейки обтаяли, а тут на лавочке лежал круглый валик снега, посыпанного тыквенными семечками. Сосулька просвечивала на солнышке, капая вперемешку с Лизиными слезами. Синица на синичнице щипала клювом кусочек сала, насаженный на спицу Тамары Николавны. Одной жизни явно мало, и умереть трижды Лиза бы согласилась. Саш с Ильдефонсом второпях прошли сквозь стену, приподняли сухонькую пра, чтоб перенести поближе к окошку. По дороге через большую комнату она с каждым мигом становилась всё легче и холодней. В общем, они ее не донесли – пришли к окошку с пустыми руками. Зато никакой мороки с констатацией повторной смерти. Лиза подобрала с кресла недовязанную ажурную шаль, предназначавшуюся ей, накинула на левое плечо. Но остаться с лебединым крылом вместо руки, подобно младшему брату принцессы Элизы, ей не пришлось. Шаль достроилась на правом плече, повторяя сложный рисунок. Жизнь завершилась, все долги отданы, и жаловаться не на что. Сашка тут же вызвали туда, наверх – не в комиссии сидеть, а к ответу. За длинным столом в уголочке примостилась пра, надвинув шапочку на лоб – единственная женщина в этом собранье. Видно, успела что-то очень значительное сделать в те годы, о которых Саш не знал. Ему, Сашку, задали привычный вопрос – он сам задавал его не раз: что думаешь ты о смерти? «Думаю, что ее нет», – ответил Саш. И тут же поправился: «Мне кажется, что ее можно избегнуть, перешагнув некую черту». Ульяна Разоренова собрала с мокрой скамьи пакеты с тетрадями, свой и Сашка. Пошла с ними обратно в институт – там начиналась четвертая пара. Над головой летело невесомое облако, и не хотелось смотреть под ноги. На всякий случай подымала их повыше, наполовину промокшие, и незаметно перешагнула незримую черту. Когда с опозданьем пришла на занятие – оказалось, что не в текстильный институт, а в Высшую школу.
Энгельс Степаныч Кунцов ходил взад-вперед по комнате на Войковской. Окна были плотно зашторены. Купил с рук сирену и поминутно давал сигнал тревоги. Соседи реагировали по-разному. Еще заводил на всю катушку магнитофон с записью инструктажа, как вести себя в условиях атомной войны. Противогаз снимал только за едой. Приходил Саш, включал умиротворяющую музыку. Дед расчехлялся, слушал с удивленьем. Потом говорил: «Выруби, Сашок – я расслабляюсь, а враг не дремлет». Саш повиновался, садился рядом со стариком, гладил руку в толстой резиновой перчатке. «Дезактивация, парень, дезактивация, – вздыхал умалишенный. Приходил Виктор Энгельсович. Он побаивался Сашка – Лиза ему все уши пожужжала про преемника Великого Магистра. Надо ж, чтоб у такой глупой матери… Саш встречал отца спокойной ласковостью. Прибегала Лиза – дед начинал пуще безумствовать: пытался натянуть на свою любимицу защитную одежду. Наконец появлялась Ульяна – только ее не хватало. В Высшей школе она пока училась на сестру милосердия, ей это очень шло – повязка с красным крестом, соответствующая манера поведенья и собственные серые глаза. Саш стал обращаться с ней несовременно – называть на вы и все такое. Как будто не было обтаявшей скамьи, перед которой неожиданно нарисовался Илья Федорович – были промокшие ноги и высокое облако, плывшее к непостижимому совершенству.