Тонкая нить (сборник)

Арбузова Наталья Ильинична

37. Одни

Отец попал в кемеровские лагеря. Мы остались в печальных пустых стенах. Мать пошла делопроизводителем в контору домоуправленья – выдавать справки. Днем я сидела у нее на сейфе, или же мы с ней вместе ходили в милицию с домовыми книгами. Вечером собирались сумерничать, но уже не все – мать, две старшие сестры и я. Читали вслух – «Грабеж» и «Пугало» Лескова, «Сверчка на печи» Диккенса, «Ундину» Жуковского. Мать продала много книг из родительского дома. Альбом шотландских акварелей уцелел благодаря тому, что я во младенчестве обстригла ему поля. Мне он теперь в награду и достался.

38. Евгения Михайловна Танберг

Кто-то клал нам в почтовый ящик небольшие деньги, по три, по пять рублей – думаю, что она. Высокая стройная старуха отличалась смелостью,

эмансипированностью, нелюдимостью и умеренным нюдизмом. Меня она облюбовала для передачи всех перечисленных свойств. Даря мне, дитяти, стеклярус от старинных штор, она приговаривала бесстрастным голосом: «Мужчины всегда подавляли мою индивидуальность». Я мотала на ус.

39. Дриада

Ты, мой читатель, должно быть заметил, что хаос мой просветился и устроился. Я кой-как соединила распавшуюся цепь времен, и вместо сбивчивых излияний из-под пера моего полились довольно гладкие мемуары. Так вот, я стала дриадой. Из города пока не выезжала, как Тристрам Шенди до середины книги еще не надел штанов. Пряталась в парках. Однажды мы с классом пошли гулять не куда-нибудь, а на Канатчикову дачу. Я забылась среди деревьев и не заметила, как все подхватились и ушли. Когда меня потом бранили, сказалась задремавшей на траве, чего на самом деле не было. После этого стала убегать из дому. Нашла дорогу в Нескучный сад – пешком по трамвайным рельсам. Вход был платный. Я висла на кольях забора, разрывая полосами сшитое ангелом-сестрицей платье в оборках. Иной раз, когда по реке шел катер, съезжала на всегда готовом экипаже с песчаного обрыва, становилась на парапет и махала ему рукой. Я была счастлива.

40. Фронда

В школе я ушла в глухую оппозицию. Ходила лишь на уроки нравившихся мне учителей, остальное время сидела на школьном чердаке и довольно внятно пела. Частенько меня слышали и за мной приходили. У меня была «оборудованная парта» с прорезью, заложенной вынутым бруском. Я всегда держала под партой раскрытую книгу. Однажды ее отобрали, это оказались «Былое и думы».

41. Марина Скурская

Из вырезанной нашей родни, благодаренье Богу, осталась Марина Скурская, моя великовозрастная кузина. Когда ее мать в гражданку умирала от туберкулеза, Марина ходила кругом ее одра, бубня: «Если ты умрешь, я наемся бузины и тоже умру». К счастью для нас, четырехлетняя сиротка своей угрозы в исполненье не привела. Я помню еще сравнительно молодую веселую Марину, играющую с нами в шарады в одной из семейных квартир в Сверчкове переулке. Снуя взад-вперед, Марина одна изображает целую очередь за батонами и хватает поленья в качестве батонов. На Сверчкове переулке жива аура прежней жизни. Квартира уплотнена многочисленными жильцами, имя им легион, однако почти не разграблена благодаря авторитету покойного физика Сергея Анатольевича Богуславского, материного кузена. Елена Анатольевна Богуславская, пока была жива, приютила опальную Марину по приезде из Сибири. В другом аспекте Марину тогда же приютила Зоя Дмитриевна Шостакович. Под ее началом Марина работала в зоопарке, нося пальто с ее плеча и юбку с ее же условно говоря плеча.

Теперь, когда я это пишу, Марина стара и очень мрачна. Ее сын физик Сережа Скурский работает в институте Курчатова и по вечерам проверяет билеты при входе в метро. Марина воскресает лишь на Пасху, и, христосуясь с ней, я вспоминаю счастливую игру в шарады после войны.

42. Смех и слезы

После войны еще жива была скорбной жизнью тетушка Вера Валерьевна. Она вынесла революцию и 37-й год, а вот во время оккупации Орла впала в душевную болезнь, от которой более не излечилась. А ведь была и война 14-го года. В орловском имении деда Дмитровском и соседнем Киреевском, данном за другой материной сестрой, в замужестве Шермазановой, работали пленные немцы и мадьяры. Тогда насмешливая тетушка Вера писала:

Столпотворенье в Вавилоне,Ей-богу, было дребедень.Его я, сидя на балконе,Могу увидеть каждый день.Вокруг австрийца девки пляшут,Их восемь штук, а он один,И между тем мадьяры

пашутБез лишних слов за клином клин.Зачем же немец, маму бросив,На драку с нашими полез?Про это знает Франц-Иосиф,Или, верней, сам лысый бес.Но кто это ползет с косою,Минуя флигеля крыльцо?Я вижу, радости не скрою,Родное русское лицо.Се Веденей, туземец кровный,Увы, и кровный же дурак.Скосил не то, скосил неровно,Скосил не там, скосил не так.Смотрю, и думаю, и плачу.Пойду, чтоб долго не скорбеть,На шермазановскую дачуПетрене Иштвана смотреть.

Потом, как сами знаете, была революция, и в голод тетушка Вера писала для всеобщего ободренья сладкие стихи:

У Эйнема куплю шоколада,В плитках, в бомбах, с начинкой и без.Всех пирожных по фунту мне надо,У Каде закажу торт англез.Для решенья дальнейших вопросовЖдет меня на углу площадейНеизменный мой друг АбрикосовИ шестнадцать его сыновей.Наберу я всего и помногу,А вернувшись, начну истреблять.Приходите ко мне на подмогуК самовару часов этак в пять.Вспомним молодость светлую нашу.И какие же мы дураки,Что не полную выпили чашуИ знавали минуты тоски,Что мечтали о призрачном счастьеПосреди ощутительных благ,И когда были дешевы сласти,Погружались душою во мрак.Всё мы вспомним, и всеми зубамиМертвой хваткой вопьемся мы в торт.То, что наше, мы скушаем сами,И того не отнимет сам черт.

Смех сквозь слезы завещала мне моя не готовая к столь жестокому миру тетушка.

43. Дедушкино завещанье

Дедушка Валерий Николаич завещал мне любовь к фольклору, коего был страстным собирателем. Крестьяне прозвали его «простой барин». В русской рубахе с подпояской он не ходил, но как только слышал народные песни, с места не сходил, пока не допоют. Я точно так же намедни в мороз стояла посреди дешевого рынка у Киевского вокзала, пока хохлы не допели на голоса свое хохлацкое. Знаю от матери орловские песни, каких больше нигде не сыщешь. Вот:

Уж как по морю на досточке,Разломило мои косточки.Пойду к матушке пожалуюсь,Скажу – матушка, головушка болит,Государыня, неможется,На деревне жить не хочется,Во деревне молодежь не хорош.Ты отдай-ко меня, матушка,Отдай меня во Додурово село,Во Додурове ребяты хороши,Во всю улицу танок завели.

И помирать буду, буду помнить, откуда я – я из русской песни.

44. Не ждали

А вот и отец пришел, не в тот день, когда мы его не дождались с рынка, а без малого через три года. Немножко не домаялся – амнистия вышла после смерти Сталина. Когда его спросили, тяжко ли было, сурово ответил: «Посильно». Гляжу теперь через Ветлугу в леса, уходящие на Вятку, и лучше понимаю его строгий нрав. Он пришел богатырем, как и уходил, а лет ему уже было предостаточно. Принес альбом своих карандашных зарисовок из лагеря. Услыхал, как я пою за стеной «Ой, да ты, калинушка» и попросил: «Спой сначала».