Торговка
Шрифт:
— Сколько?
— Прошу триста… В баксах, — заливаясь краской, несмело пролепетала она.
— Не злоупотребляйте жаргоном. Вам это не идет. Вы хотите сказать — в долларах?
Он повесил трость на сгиб руки, вынул из кармана толстый бумажник и, словно путаясь, начал отсчитывать зеленые в мелких купюрах. Он перетянул пачечку резинкой, протянул ей, но тут же спохватился:
— Кажется, я перестарался! Позвольте пересчитать.
Эта дуреха покорно кивнула, и он замелькал пальцами. Работал он по высшему классу. Пора было
Честно говоря, если бы мне не понравилась так эта восточная ваза, я бы еще подумала, лезть ли мне в это дело. Но этот тип мог вот-вот умыкнуть ее из-под моего носа и молниеносно и безвозвратно кому-нибудь сплавить.
Галилей передал ей пачечку зеленых.
Я перемахнула через прилавок, сдвинув весы в сторону, взяла в руки вазу и с укоризной произнесла:
— Ай-я-яй, Роман Львович! Очень большой ай-я-яй!
Он уставился на мою заспанную физию и радостно заулыбался, картинно продекламировав:
— «Дева для победы вящей, с ложа пышного восстав, изогнула свой изящный тазобедренный сустав…» Вы, как всегда, прекрасны, Мэри.
— Что ж вы своих обуваете, прямо на моих глазах, без всякого понятия? — сердито врала я. — Это ж не просто моя знакомая. Можно сказать, сестренка. Почти троюродная. Так что кончен бал, погасли свечи. Мне наших сторожевых бобиков свистнуть? Или самой вас за шкирку потрясти? Я ведь могу. Вы меня знаете!
— Предупреждать надо, Мария! — холодно проговорил он. — Только рабочее время потерял…
Он мгновенно растворился в толпе, как дым.
Эта дуреха растерянно топталась и хлопала ресницами.
— Вы кто такая? Почему? Он же купил… — Она начала сердиться.
— Скажи мне спасибо, идиотка, — сказала я. —Посмотри, что он тебе всучил!
Она все еще не понимала. Я выдернула из ее рук деньги, которые он уже, конечно, подменил. «Кукла» была классная. Два даже не настоящих, а сувенирных доллара сверху, а все остальное — аккуратно нарезанные точно под размер купюр листки плотной желтоватой бумаги.
Только тут до нее дошло. Она побелела как мел, уронила «куклу» под ноги, и бумага разлетелась. Девушка закрыла лицо дрогнувшими руками, осела на приступок, плечи задергались. Она плакала. Беззвучно, обиженно, горько, как-то очень по-детски.
— Он же такой… милый… — всхлипывала она.
— Все мы тут милые, — заметила я. — Пошли-ка, подруга.
На нас уже оборачивались. Какая-то старуха приплясывала от жадного нетерпения:
— Украли у девушки? Да? Что украли?
Я потащила девчонку в лавку. Вазу, само собой, тоже.
Когда я впоследствии пыталась вспомнить, как в мою молодую жизнь вошла и перевернула ее эта тихоня, до меня запоздало дошло, что в тот день все сошлось самым неожиданным и нелепым образом: и то, что я рассталась с Клавдией и мне немедленно понадобилась новая напарница, и то, что продавать свою вазу девица заявилась на нашу окраинную ярмарку (ей было неудобно стоять с ней где-нибудь в переходе
Но тогда я об этом не задумывалась, просто подтолкнула ее к раковине, заставив умыть несчастное лицо, бросила чистое полотенце, плеснула кофейку и, пока она что-то благодарно-воспитанно бормотала, повнимательнее рассмотрела вазу.
Она была величиной с приличное узкое ведро, из тончайшей работы цветной керамики, увесистая, очень красивая и, судя по трещинкам на эмали, старинная. Азиатская, конечно. Почти вся она была необыкновенно насыщенного матово-черного цвета, а сверху, под горлом, ее обвивал рельефный дракон с крыльями, как у летучей мыши, и улыбчиво-клыкастой, похожей на мопсовую мордой. Он был веселый и сиял всеми цветами радуги — алого, ярко-оранжевого и зеленого с синью на него не пожалели. Весь он был как бы бронированный, и каждая чешуйка на его брюшке четко выделялась.
— Что это за бадейка? Откуда?
— Мама в командировке была когда-то, еще в народном Китае… Все командировочные юани потратила… Красивенькая же, правда? А у меня пальто совсем дошло, что-то покупать на зиму надо… Вот и решились! Я опять без работы, мама на пенсии. То надо, без этого не проживешь… Может, вы купите? Если нравится… Мы недорого просим.
Она не говорила, а будто шелестела, не поднимая глаз, и бледное ее лицо даже порозовело от стыда, что она вынуждена заниматься таким низким делом.
Вот теперь я ее по-настоящему узнала.
— Ты Рагозина… Катька, да? Только ты очки таскала! А меня совсем не помнишь?
Она очень серьезно оглядела меня. Задумалась и сказала почти испуганно:
— Извините, пожалуйста… Абсолютно нет!
— У меня две кликухи было, — объяснила я. — Сарделя и еще Винни Пух! Я толстая была, как кулебяка… Ну? Мы же с тобой в одном изоляторе лежали. Почти всю смену! Пионерлагерь «Медсантруд», под Шараповой Охотой… У тебя воспаление среднего уха было, а у меня чиряки от простуды. Из-за того, что я в колодец на спор с пацанами залезла! Нас же вместе в зады пенициллинами ширяли! Я из первого отряда, а ты из малышни…
— Маша… Ну, конечно! — оторопело воскликнула она. — Машка Корноухова… Ты у меня еще мамину «Королеву Марго» макулатурную уперла, которую я без спроса из дому читать взяла…
— Не уперла, а взяла почитать! Правда, без отдачи, — вынуждена была я признать сей постыдный факт своей биографии.
Но это было еще не все: в изоляторе мне все время хотелось есть, и я неоднократно покушалась на лагерные гуляши и запеканки, которые приносили Рагозиной наши няньки. Малявка покорно не возражала, когда я ее объедала. Но об этом я предпочла не вспоминать.