Шрифт:
1
– Мэл! – Голос Мэри прорезал обшарпанный загородный дом, как сирена. Мимо самодельной вышивки в рамочке, мимо немого пианино, мимо пыльной сине-золотой «Энциклопедии Американа», мимо протекающего крана в ванной, над истоптанным ковром от стены до стены, мимо торшера, купленного году в шестьдесят втором, по темному коридору, под дверь каморки с телевизором Мэлу в ухо.
– Малькольм! Ужинать будешь?
Мэл застыл неподвижно – ящерица на теплом камне, – зрачки расширены, впитывают телевизионные картинки сквозь спертый
Мэл знал: мать сильно беспокоило его отношение к еде. Она обсуждала его проблему с врачами и психологами, и ей сообщили, как можно определить, употребляет Мэл препараты для поднятия настроения или нет: надо только присматриваться, хороший ли у него аппетит и не слишком ли он подвижен. Мэри вцепилась в это объяснение экспертов, и теперь победа явно была за ней. Но Мэлу было известно кое-что, о чем ни мать, ни врачи не подозревали: а) если нужно, можно есть через силу; и б) под винтом он иногда вообще не шевелится. Вместо этого вся его энергия устремляется в мысли, он становится чистым разумом. Так он и жил последние три месяца. Мэри думала, что он смотрит телевизор или спит. Но она ошибалась. Девяносто дней Мэл думал и строил планы, его мысли скручивались и извивались, как ночные кошмары измученного лихорадкой больного.
Даже сейчас Мэл умудрился подбавить жара в адский котел, бурлящий в его голове: дровами под этим котлом стало очередное воспоминание. Церковь из рыже-коричневого кирпича, окруженная крошечным газоном; смертельно бледная Мэри рыдает над кровавыми геранями; злобно щерятся лакированные двери. Внутри прохладного, пахнущего ладаном помещения отец Донливи, нет, отец Донахью, нет, отец Донован, нет, отец Долбоеб, да, именно, отец Долбоеб с ободранно-красными щеками что-то болтает: и сказал Иисус то, и сказал Иисус сё.
И сказал Иисус: «Чего ты лезешь на рожон? Дурная голова ногам покоя не дает?» И угрюмый двенадцатилетний Малькольм – задницей примостился на гладкой твердокаменной дубовой скамье – нечестиво ответствовал: «А я не лезу. Не лезу. Мне нужна и дурь, и покой». В лихорадочном водовороте потного мозга Мэла образ вопрошающего Иисуса из Назарета сменяется другим: крошечная птичка, пикирующая вниз. Птичка ударяется о ветровое стекло, распадается на пух и кровь, потом тьма поглощает ее.
– Я сделаю рыбные палочки, пюре и зеленую фасоль. Хорошо?
Мэри уставилась в духовку, где царили скучные запахи давно съеденных ужинов. Маленькая лампочка спряталась в углу, холодная и мертвая, покрытая черным липким жиром. Нет смысла просить Мэла что-нибудь починить. Он время от времени становился очень деловым и возбужденным, но ни на что конструктивное его не хватало – он лишь добавлял беспорядка. Инструменты и всякий мелкий мусор в конце концов усеивали ковер в гостиной. И догадайтесь, кому все это убирать? Так что Мэри жила с неработающей лампочкой, сухими мышиными трупиками в подвале, протекающим краном в ванной, где фарфор с черными выщербленными краями уже пошел зелеными пятнами.
Мэри встряхнула сковороду с рыбными палочками – проверить, дошли они до нужного коричневого оттенка или пока
Раны можно залечить после. Первостепенная задача – питать и воспитывать Мэла. Сэм умер, Трэйси больше не было, но оставался маленький Малькольм. Не такой уж маленький, не очень похож на ребенка – бородатый, волосы свалялись, к тому же от него попахивает. Хорошо бы сунуть его в ванну, как в шесть лет. Что ж, не все сразу, как пишут в журналах.
Мэри стряхнула рыбные палочки на тарелку с веселым рисунком. Плюхнула туда ложку пюре, чуть масла, выгребла из банки вареную стручковую фасоль. Баночная лучше всего. Вкус совершенно ужасный, но Мэлу все равно, а баночная дешевле. Она расположила на подносе еду, вилку с ножом, соль с перцем, кусок хлеба на блюдце из того же сервиза, тонкую бумажную салфетку, захлопнула духовку и двинулась по коридору к Мэлу. Обратила внимание на молчащее пианино и подумала, что утром надо будет протереть его «Пледжем».
Войдя в затемненную комнату, Мэри огляделась: где столик, за которым Мэл обычно ужинает? Она решила не обращать внимания на еле заметный запах мочи. Мэл не двигался, телевизор бормотал.
– Ты слышал, как я тебя звала?
Мэл не ответил.
– Ну, если ты не будешь мне говорить, чего ты хочешь и чего не хочешь, я буду решать за тебя, и придется брать, что дают. Ты чем старше, тем больше похож на отца.
Мэл почесал подмышку и взглянул на мать. Глаза его мистически светились голубым хрусталем в отраженном свете экрана. На самом-то деле он очень красив. С бородой и длинными волосами он выглядел почти как Сам Спаситель Наш. Мэри любила его. Она поставила поднос.
– Вот. Еще что-нибудь нужно? Принести попить? «Хай-Си»?
Мэл посмотрел на поднос. Перевел глаза на Мэри. Отложил пульт на подлокотник, потянулся к сальной, комковатой подушке из кожзаменителя и выудил из-под нее какую-то размытую в сгущающихся сумерках тень.
– Что это, Мэл?
Мэл вытянул руку, указывая матери прямо в грудь, словно бы хотел в чем-то ее обвинить, словно бы Мэри что-то не так сделала. Он молчал. Просто чуть двинул пальцем – на четверть дюйма. Маленький полуавтоматический пистолет 22-калибра грохнул, как серьезное оружие. Мэри опустила голову, но там не на что было смотреть. Она почувствовала жжение, затем поняла, что Мэл в нее выстрелил.
– Ты что, застрелил меня, Мэл?
Мэри договорила эту фразу в тот момент, когда ее легкие сплющились, а энергия, затянутая в тугую спираль, начала раскручиваться. Рыбные палочки на тарелке надо бы положить покрасивее. Она протянула к ним руку, но тело не собиралось ей повиноваться. Мэри увидела, как тарелка приблизилась и ударила ее в лицо. Мэри, тарелка, поднос и столик врезались в кресло. Вдруг оказалось, что Мэри сложилась пополам, а зеленая и бурая еда заляпала и ее, и пол. Она подняла глаза на сына, все еще сидевшего в кресле.