Торговый дом Домби и сын. Торговля оптом, в розницу и на экспорт
Шрифт:
Дядя, вполне удовлетворенный, кивнул головой.
– А теперь, – сказал он, – послушаем о фирме.
– Ну что касается фирмы, много не расскажешь, дядя, – сказал мальчик, орудуя ножом и вилкой. – Это ужасно темный ряд конторских помещений, а в той комнате, где я сижу, есть высокая каминная решетка, железный несгораемый шкаф, объявления о судах, которые должны отплыть, календарь, несколько конторок и табуреток, бутылка чернил, книги и ящики и много паутины, а в паутине, как раз над моей головой, высохшая синяя муха; у нее такой вид, как будто она давным-давно там висит.
– И
– Да, все, если не считать старой клетки для птиц (не понимаю, как она туда попала!) и ведерка для угля.
– Неужели нет банковских книг, или чековых книг, счетов, или каких-нибудь других признаков богатства, притекающего изо дня в день? – осведомился старый Соль, пытливо глядя на племянника из тумана, который как будто всегда окутывал его, и мягко подчеркивая слова.
– О да, этого, должно быть, очень много, – небрежно отвечал племянник, – но все это в кабинете мистера Каркера, мистера Морфина или мистера Домби.
– А мистер Домби был там сегодня? – осведомился дядя.
– О да. Весь день то приходил, то уходил.
– Вероятно, он никакого внимания на тебя не обращал?
– Нет, обратил. Подошел к моему месту, – хотел бы я, дядя, чтобы он не был таким важным и чопорным, – и сказал: «А, вы – сын мистера Джилса, мастера судовых инструментов?» – «Племянник, сэр», – отвечал я. «Молодой человек, я и сказал: племянник», – возразил он. Но я бы мог поклясться, дядя, что он сказал: «сын».
– Полагаю, что ты ошибся. Это не важно.
– Да, не важно, но я подумал, что ему незачем быть таким резким. Никакой беды в этом не было, хотя он и сказал: «сын». Затем он сообщил, что вы говорили с ним обо мне, и что он подыскал для меня занятие в конторе, и что я должен быть внимательным и аккуратным, а потом он ушел. Мне показалось, что я как будто не очень ему понравился.
– Вероятно, ты хочешь сказать, – заметил старый мастер, – что он как будто не очень тебе понравился.
– Ну, что ж, дядя, – смеясь, отозвался мальчик, – быть может, и так! Я об этом не подумал.
К концу обеда Соломон призадумался и время от времени всматривался в веселое лицо мальчика. Когда они пообедали и убрали со стола (обед был доставлен из соседнего ресторана), он зажег свечу и спустился в маленький погреб, а его племянник, стоя на заросшей плесенью лестнице, заботливо светил ему. Пошарив в разных местах, он вскоре вернулся с очень старой на вид бутылкой, покрытой пылью и паутиной.
– Как, дядя Соль! – воскликнул мальчик. – Что это вы задумали? Ведь это чудесная мадера! Там остается только одна бутылка.
Дядя Соль кивнул головой, давая понять, что он прекрасно знает, что делает; и, в торжественном молчании вытащив пробку, наполнил две рюмки и поставил бутылку и третью, чистую рюмку на стол.
– Последнюю бутылку ты разопьешь, Уоли, – сказал он, – когда добьешься удачи, когда будешь преуспевающим, уважаемым, счастливым человеком; когда жизнь, в которую ты вступил сегодня, выведет тебя – молю Бога об этом! – на ровную дорогу, тебе предназначенную, дитя мое. Будь счастлив!
Туман, окутывавший дядю Соля, словно проник ему в горло, ибо
– Дорогой дядя! – сказал мальчик, притворяясь, будто относится к этому несерьезно, хотя слезы выступили у него на глазах. – В благодарность за честь, какую вы мне оказали и так далее, я предлагаю провозгласить сейчас трижды три раза и еще раз «ура» в честь мистера Соломона Джилса. Урра! А вы ответите на этот тост, дядя, когда мы вместе разопьем последнюю бутылку, хорошо?
Они снова чокнулись, и Уолтер, у которого еще оставалось вино в рюмке, пригубив его, поднес рюмку к глазам с самым критическим видом, какой только мог на себя напустить.
Дядя сидел и смотрел на него молча. Встретившись наконец с ним взглядом, он сейчас же начал развивать вслух занимавшие его мысли, как будто и не переставал говорить.
– Как видишь, Уолтер, – произнес он, – это торговое предприятие, по правде сказать, стало для меня только привычкой. Я так втянулся в эту привычку, что вряд ли мог бы жить, если бы от нее отказался; но дело не идет, не идет. Когда носили такую форму, – он указал в ту сторону, где стоял Маленький Мичман, – вот тогда действительно можно было нажить состояние, и его наживали. Но конкуренция, конкуренция… новые изобретения, новые изобретения… перемены, перемены… жизнь прошла мимо меня. Я едва ли знаю, где нахожусь я сам, и еще меньше того знаю, где мои покупатели.
– Незачем думать о них, дядя!
– Так, например, с той поры, как ты вернулся домой из пансиона в Пекеме, – а прошло уже десять дней, – сказал Соломон, – я помню только одного человека, который заглянул к нам в лавку.
– Двое, дядя, неужели вы забыли? Заходил мужчина, который просил разменять соверен…
– Это и есть тот один, – сказал Соломон.
– Как, дядя! Неужели вы не считаете за человека ту женщину, которая зашла спросить, как пройти к заставе Майл-Энд?
– Верно, – сказал Соломон. – Я забыл о ней. Двое.
– Правда, они ничего не купили! – воскликнул мальчик.
– Да. Они ничего не купили, – спокойно сказал Соломон.
– И ничего им не требовалось! – воскликнул мальчик.
– Да. Иначе они пошли бы в другую лавку, – тем же тоном сказал Соломон.
– Но их было двое, дядя! – крикнул мальчик, словно торжествуя победу. – А вы сказали – только один.
– Видишь ли, Уоли, – помолчав, продолжал старик, – так как мы не похожи на дикарей, высадившихся на остров Робинзона Крузо, то и не можем прожить на то, что мужчина просит разменять соверен, а женщина спрашивает, как добраться до заставы Майл-Энд. Как я только что сказал, жизнь прошла мимо меня. Я ее не осуждаю; но я ее больше не понимаю. Торговцы уже не те, какими были прежде, приказчики не те, торговля не та, товары не те. Семь восьмых моего запаса товаров устарели. Я – старомодный человек в старомодной лавке, на улице, которая уже не та, какой я ее помню. Я отстал от века и слишком стар, чтобы догнать его. Даже шум его, где-то далеко впереди, приводит меня в смущение.