Торопун-Карапун и тайны моего детства
Шрифт:
— Есть! — крикнул Торопун-Карапун.
— Все на месте, все сохранилось, — тихонечко приговаривал Кузнечик. Все, что вы, люди, теряете и оставляете на земле, когда вырастаете, не пропадает, а просто зарастает травой и цветами.
— Травой и цветами, — повторил я, будто хотел запомнить на всю жизнь.
— Ну, Торопун-Карапун, поднимайся.
Он встал во весь рост, и я выпрямился.
— Прощай, Зеленый Кузнечик, — сказал я.
Во мне — может быть, в последний раз! — прозвучала его немного грустная песенка, которую я так любил в детстве и о которой ни разу, ни разу еще не говорил вам.
Вот она:
Мокрой— Прощай, Зеленый Кузнечик!
И я повернул кольцо.
Часть пятая
ВОЗВРАЩЕНИЕ И ТАШИНСКИЙ ТАЙНИК
СНОВА ВТОРАЯ ПЕРЕЗВОННАЯ
Я повернул кольцо, и тут же мы очутились в комнате у Торопуна-Карапуна. Мы сидели на поленьях радом с печкой. А у меня в ушах звучал голосок Кузнечика и шепот сказки, медленная ее тишина и тайна сказки.
И вот перед нами последняя тайна моего детства.
— Давай посмотрим, — сказал я Торопуну-Карапуну, — что там осталось.
Мы развернули клеенку. Она вся пожелтела, скрючилась от дождя и мороза. Я с трудом отодрал черные, потрескавшиеся края. Вдруг что-то звякнуло, покатилось по полу. Торопун-Карапун поднял — на ладони у него лежала стреляная гильза.
— Это Вали Шевчука? — негромко спросил Торопун-Карапун.
— Да.
Пряжка со звездой. Его.
Письма. Целая пачка писем, завернутых в газету того времени.
Альбом для рисования.
Мы открыли. И сразу увидели коней. Они вольно мчались среди травы, и гривы их развевались.
Я листал страницы альбома, и прежнее возвращалось ко мне.
— Видишь — колодец. Здесь мы брали воду.
— В Ташине? — спросил Торопун-Карапун.
— Да. А это городок. С пригорка. Там — вон, вон — наша школа. А это овраг. Он весной весь желтый был и пушистый — ива цвела. Здесь мы находили гильзы, потому что за оврагом были стрельбища. Солдаты выучивались и уходили на фронт. А гильзы подбирали мы, мальчишки.
Иногда мы находили патроны, бросали их в печку… Ну да, я тебе уже про это рассказывал. А это забор, здесь лошадь привязывали. А за забором начинался рынок… А вот, смотри, рисунки пошли цветные. Это отец прислал Вале краски.
— Танк, — сказал Торопун-Карапун. — Почему он весь перечеркнут?
— Отец Вали Шевчука не вернулся с войны. Не вернулся и мой отец.
Мы закрыли альбом. Сидели, ничего не говорили.
Потом Торопун-Карапун спросил:
— А Витя? Что стало с вашим другом Витей?
ПОСЛЕДНИЕ ПИСЬМА
«Дорогой Витька!
Это что же ты молчишь, заставляешь отца беспокоиться? Я вышел из госпиталя. Воюю теперь на другом море. Дела здесь у нас горячие. Недавно высаживали десант и получилось так: катер к берегу никак не мог подойти — ведь причала не было. Солдат высаживать в воду нельзя — автоматные диски намокнут.
И
Ночь была как день от трассирующих пуль, от осветительных ракет — мы их называем люстрами: белые, они долго висели в воздухе. С грохотом рвались снаряды, поднимая фонтаны воды у самой береговой кромки. Противник вел непрерывный огонь. И с кораблей, которые прикрывали десант, через головы матросов летели сотни снарядов. Качались вода, земля и небо, а живой человеческий мост стоял.
Вот какие у нас дела, сынок!»
— А Витя? — спросил Торопун-Карапун. — Есть письмо от Вита?
— Да, вот Витино письмо!
«Ребята! Я теперь в морской пехоте. Я тоже сын флота, как Шурик… У меня есть свой бушлат, мне выдали бескозырку с лентой! Нас, моряков, фашисты боятся и называют „черной смертью“. А еще нас называют „черная туча“. А перед боем наши моряки чистят пуговицы. И я тоже надраиваю бляху зубным порошком, а потом суконочкой. Может, меня еще возьмут и на корабль!»
— Значит, он все-таки попал на флот! — закричал Торопун-Карапун.
— Конечно, попал, — ответил я. — Мы писали ему письма, завидовали. А больше всех я. Я лежал в больнице. Долго пролежал, и последнее письмо мне принесли в больницу. Вот оно. Его прислала к нам в детскую колонию военная переводчица.
«Дорогие ребята детской колонии!
Ваш товарищ Витя Аржанов совершил подвиг он своим телом пытался закрыть пробоину в подводной лодке — в этом отсеке подводной лодки остальные моряки были убиты.
Я сама отвозила его в госпиталь. Он все просил: не потеряйте мою тельняшку и пояс не потеряйте с бляхой. Витя очень гордился, что стал моряком. Я не могла оставаться с ним до конца. Но врач сказал, что он безнадежен.
Мы все любили Витю. Моряки всегда отдавали ему свой шоколад, все сладкое.
Никогда мы его не забудем. И песню его помним — про городок. Он очень хорошо пел».
— Да, — сказал я, — он очень любил песни. Лучше всего у него с Валей Шевчуком получалось. Но Валю увезли из колонии. Я же петь не умел, я только подпевал Вите:
Помню городок провинциальный, Тихий, захолустный и печальный. Церковь и базар, Городской бульвар…И вдруг Торопун-Карапун закричал:
— Смотрите, еще письмо! От Вити!
— Не может этого быть.
— Нет, может! — закричал Торопун-Карапун. — Может!
— Но я знаю все, что было спрятано в нашем тайнике.
— А это знаете? — Торопун-Карапун показал желтый листок и прочитал: «Ура, ребята! Я выжил! Я опять в морской пехоте! Днем и ночью мы двигаемся вперед. Вчера стреляли „катюши“. Части наши перешагнули через хребет, а фашистов по ту сторону гор уже не было. Ну и драпали же они!
Мы идем по шоссе. А шоссе такое длинное и очень ровное, и всюду горят костры.
В городе мы заходили в дома, а там на столах еще теплый кофе в кувшинах.