Торпедный веер

Маркелов Александр Григорьевич

— Воздух в отсек, быстрее!

Лодка прекратила парение, вода перестала поступать. Открываю дверь. Навстречу мне инженер Прозуменщиков. В глазах бегают веселые искорки.

— Ложная тревога! — бросает с ходу. — Пробоин нет, вода поднялась из трюма в результате вибрации корпуса.

Опять наверх! Самолеты ушли. Море и воздух чисты, идем в надводном положении.

Все хорошо, что хорошо кончается. Но мы находились на краю катастрофы. Опытный старшина трюмных Шумаков забыл закрыть вентиляцию средней системы. Растерялся. Предельная глубина погружения

Л-4 — сто метров, а над нами было сто тридцать, под нами — две тысячи. Еще один неосторожный шаг — и нас могло расплющить, превратить в крошево, как яичную скорлупу.

Поляков, узнав обо всем этом, постарался взять себя в руки, держался спокойно. Но военком Атран неистовствовал. Приказал собрать в кубрике всех свободных от вахты старшин и матросов: чрезвычайное происшествие должно стать предметным уроком.

— До чего докатились, забываем об элементарных обязанностях! — возмущался военком.

Конкретный виновник — вот он, сидит, низко опустив голову. Всем своим видом словно бы говорит: приму какое угодно наказание, виноват, клянусь, больше подобное не случится…

А какое тут наказание! На гауптвахту не посадишь — заменить некем. Ну разве что командир предупредит о списании с подлодки. А самый суровый приговор — осуждение товарищей.

Я попросил слова.

— Мое мнение таково: Шумаков в сложной обстановке теряется, а это качество никак не подходит к нашей профессии. Из него, может, получился бы хороший минометчик, связист, но подводник…

К моему удивлению, Атран горячо встал на защиту старшины.

— Уж поверьте мне, Шумаков — отличный мастер, и я вовсе не поддерживаю такой крайней меры, как списание… Я знаю, кому можно доверить дело!

Надо сказать, он редко ошибался в человеке. Сколько мы потом ходили на боевое задание, Шумаков безупречно нес службу. И к Давиду Марковичу старшина относился, как к отцу родному. Комиссар строг, непримирим к нерадивым, но он и понимает человека, у него доброе слово всегда найдется, чтобы успокоить, подбодрить.

Атран и для меня был добрым другом и наставником. Я в том походе крепко захворал — ангина замучила. Но какой там постельный режим в наших условиях! Отдохнув немного, поднимаюсь на палубу. Лодка входит в Южную бухту. Полночь, над городом вспыхивают молнии, слышатся орудийные раскаты. Комиссар подходит незаметно, сжимает меня за плечо:

— У вас температура, штурман! Отправляйтесь-ка в каюту…

Подчиняюсь для отвода глаз, но как только причаливаем, иду вместе со всеми работать за грузчика. Однако одолевает слабость, коленки дрожат. Когда закончили, решаю все-таки согреть горло чаем. Отхлебываю несколько глотков. «Прилечь бы…» — проносится в голове. Но в это время начинает надрываться сирена. Выбегаю наверх. Девятка бомбардировщиков разворачивается на бухту. Ясно, сейчас ударят по лодке. Первая тройка, вытянувшись цепью, пикирует прямо на нас. Плотный огонь зениток сбивает ее с курса. Бомбы рвутся в стороне, мостик и надстройку обдает придонным илом.

Лодка раскачивается и скрипит. Пахнет водорослями, толом, едкий дым разъедает глаза. Чей-то

голос, кажется, командира, слабо доносится до меня — приказывает прятаться. Но у меня нет ни капли страха, я в состоянии какого-то нервного возбуждения, видимо, температура у меня все же высокая.

Вторая тройка тоже пикирует на лодку. И снова зенитчики заставляют гитлеровцев преждевременно сбросить груз. Бомбы падают где-то впереди. Меня отбрасывает воздушной волной. Я поднимаюсь, ощупываю себя. Ушиб голову, пилотку унесло за борт.

Третья группа бомбардировщиков сбрасывает бомбы в районе зенитных батарей. Налет закончился. Самолеты скрылись, вслед им еще продолжали палить зенитки.

Звучит команда: отбой! — и начинается погрузка раненых.

В. длинной цепочке санитаров замечаю комиссара Атрана. Со старшиной Шумаковым несут завернутого в бинты человека. Мичман Перов командует размещением раненых.

Снова воет сирена, предупреждая о новом налете. Видно, что военком выбился из сил: волосы его всклокочены, лицо в кровоподтеках. Самолеты бомбили автоколонну, которая увозила боеприпасы, но фугаски рвались вблизи нас. Вокруг падает кирпич, щебенка, сыплется земля. Пыль и дым застилают небо…

Разместили около ста человек. Лодка забита до отказа, в проходах ступить негде. Мы вышли в море, но фашисты не оставляют нас в покое, хотя и достать не могут: мы идем на глубине сорока метров.

Давид Маркович первым делом обходит раненых. Его самого изрядно помяло во время налета, на правом виске синяк, китель в крови, брюки разорваны. Но бодр, энергичен. Не нахвалится старшиной Шумаковым:

— Парень, что надо! Не растерялся! Бомбы свистят, тут поневоле спрячешься, в любую дыру голову сунешь, а он прикрыл собой раненого полковника…

…Снова Л-4 направляется знакомым курсом. Трюмы загружены снарядами, консервами, табаком. Июньское солнце жжет немилосердно, дни стоят долгие, едва скроется солнце — глядишь, с востока пробивается заря.

В течение первой ночи сигнальщики несколько раз сообщали о появлении самолетов противника, но Поляков не давал команды на погружение: лодку надежно укрывал туман.

С рассветом обстановка осложнилась. Парение моря прекратилось, северный ветер унес защитное покрывало. Небо очистилось, вдали блеснули верхушки Ай-Петри.

Командир стоял на вахте. По опыту прошлых походов он знал, что именно в этих местах вероятнее всего ждать врага. Предположение подтвердилось. Мичман Перов вскоре доложил о том, что обнаружен гидросамолет. Лодка ушла на глубину. Сначала вели наблюдение в перископ. Но вскоре и перископ пришлось опустить: акустики докладывали о приближении вражеских катеров.

Пришлось изменить курс. Противник явно учуял нас, нащупывал следы. Шли на юго-восток, все службы были начеку. И все-таки уклониться не удалось. То в одном, то в другом месте начали ухать взрывы. Один раздался совсем близко. Отказали некоторые приборы, выбило предохранители и погас свет, К счастью, это были несерьезные повреждения, лампочки вскоре вспыхнули, и лица засветились улыбками.