Торжество смерти
Шрифт:
Джиорджио расхохотался и позвонил. Явился лакей.
— Отыщите связку маленьких ключей в моем платье там, на диване.
Лакей отыскал ключи.
— Откройте второй ящик стола и дайте мне большой бумажник.
Лакей подал ему бумажник.
— Ступайте.
Когда он вышел, Экзили спросил с полуробкой, полусдержанной улыбкой:
— Может быть, ты дашь мне четыреста лир?
— Нет. Получай, это последние. Теперь уходи. Джиорджио не подал ему денег, но положил их на краю постели. Экзили улыбнулся, взял деньги и, кладя их в карман, сказал тоном, в котором звучали
— У тебя благородное сердце. Он огляделся кругом.
— У тебя также прелестная спальня.
Он сел на диван, налил себе рюмочку ликера и наполнил сигарами портсигар.
— Кто теперь твоя любовница? Ведь не та, что в прошлом году, не правда ли?
— Ступай, Экзили, я хочу спать.
— Какое это чудное создание! Самые красивые глаза в Риме! Она еще здесь? Я не встречаю ее с некоторых пор. Она, вероятно, уехала. У нее есть, кажется, сестра в Милане.
Он налил себе еще рюмку и разом выпил ее; он, может быть, для того и болтал, чтобы успеть опорожнить бутылку.
— Она ведь разошлась с мужем? Ее финансовые дела, должно быть, плохи, но одевается она всегда хорошо. Я встретил ее месяца два тому назад на улице Бабуино. Знаешь, кто будет, вероятно, твоим противником? Этот Монти… Ты едва ли знаешь его; это коммерсант из провинции — высокий, толстый, молодой блондин. Он как раз следил за ней в тот день на улице Бабуино. Знаешь, всегда видно, когда мужчина следит за женщиной… Этот Монти очень богат.
Он произнес последнее слово с легким ударением, и в его отвратительном голосе слышались зависть и жадность. Затем он бесшумно выпил третью рюмку.
— Джиорджио, ты спишь?
Джиорджио не ответил, притворяясь спящим, несмотря на то, что слышал все. Он боялся, чтобы Экзили не услышал, как бьется его сердце под одеялом.
— Джиорджио!
Он сделал вид, что очнулся от полусна.
— Как! Ты еще здесь? Когда же ты уйдешь?
— Я ухожу, — ответил Экзили, подходя к кровати. — Погляди-ка, черепаховая шпилька!
Он наклонился, поднял ее с ковра и, с любопытством разглядев ее, положил на покрывало.
— Какой ты счастливый! — сказал он своим обычным полуироническим, полульстивым тоном. — Итак, до свиданья, и благодарю тебя.
Он протянул руку, но Джиорджио не вынул своей руки из-под одеяла. Экзили повернулся к двери.
— У тебя прелестный ликер. Я выпью еще рюмочку.
Он выпил и ушел. Джиорджио остался в постели, отравленный ядом злобы и сомнений.
3
Второго апреля должна была наступить вторая годовщина.
— Надо отпраздновать ее где-нибудь вне Рима, — сказала Ипполита. — Мы проведем целую неделю, полную любви, совсем одни где бы то ни было, но только не здесь.
— Помнишь нашу первую годовщину в прошлом году? — спросил Джиорджио.
— Помню.
— Это было на Пасху, в воскресенье на Пасхальной неделе.
— Я пришла к тебе утром в десять…
— На тебе была английская жакетка, которая мне так нравилась. А в руках ты держала молитвенник.
— Я не была в церкви в это утро!
— Но, тем не менее ты страшно торопилась…
— Я
— После того мы целый день не виделись. Это была печальная годовщина.
— Это правда.
— А как чудно светило солнце!
— И сколько цветов было у тебя в комнате!
— Я тоже рано вышел из дому и купил, кажется, все, что было на площади Испании…
— Ты забросал меня лепестками роз; они попали мне даже за шею и в рукава, помнишь?
— Помню.
— Потом, когда я раздевалась дома, я нашла их все. Она улыбнулась.
— Когда я вернулась домой, мой муж заметил один лепесток на моей шляпе в складке кружев.
— Да, ты рассказывала мне.
— Я не выходила из дому в тот день; мне не хотелось. Я все думала и думала. Да, это была печальная годовщина.
Некоторое время она в раздумье молчала, потом спросила:
— Думал ли ты в глубине души, что мы дойдем до второй годовщины?
— Нет, не думал.
— И я тоже нет.
«Вот какова любовь! — подумал Джиорджио. — Она заключает в себе предчувствие своего конца. — Он вспомнил мужа Ипполиты, о котором она только что упомянула, но он относился к нему без малейшей ненависти, а скорее добродушно и даже с некоторым состраданием. — Она свободна теперь, но почему я теперь беспокоюсь более прежнего? Ее муж служил для меня чем-то вроде страхования. Мне казалось, что он оберегает мою любовницу от опасности. Может быть, я и ошибаюсь. Я и тогда много страдал, но пережитые страдания кажутся всегда слабее настоящих». Занятый своими мыслями, он не слышал слов Ипполиты.
— Итак, куда же мы поедем? Надо решать, завтра первое апреля. Я уже сказала своей матери: «Знаешь, мама, я на днях уеду». Я подготовлю ее и придумаю какой-нибудь правдоподобный предлог. Предоставь мне действовать.
Она говорила весело и улыбалась, но, по мнению Джиорджио, в улыбке, сопровождавшей ее последние слова, выражалась постоянная готовность женщины задумать какой угодно обман. Ему не понравилось, что она может легко обманывать свою мать, и он с чувством сожаления вспоминал о бдительности ее мужа. «Почему ее свобода, доставляющая мне в сущности радость и удовольствие, заставляет меня тем не менее страдать? Я не знаю, что бы я дал, только бы освободиться от неотвязной мысли, от оскорбительных для нее подозрений. Я люблю и в то же время оскорбляю ее, люблю и считаю ее способной на низменный поступок».
— Только мы не должны уезжать слишком далеко, — говорила Ипполита. — Ты не знаешь ли тихого уединенного местечка, утопающего в зелени и пооригинальнее? Не Тиволи, конечно, и не Фраскати.
— Возьми со стола Бедекер и поищи.
— Поищем вместе.
Она взяла красную книгу, опустилась на колени перед креслом, на котором он сидел, и с детской грацией стала перелистывать страницы. Иногда она тихим голосом читала вслух какой-нибудь отрывок.
Он глядел на нее, любуясь красотой ее шеи, черные блестящие волосы волнообразно лежали на ее голове.