Торжество Ваала

Крестовский Всеволод Владимирович

— О-ох, трещат земские денежки, трещат! — с кряхтеньем помотал сокрушенно головой дедушка Силантий.

— Благодетели тоже народу называются! Ироды! — с горечью и злобой воскликнул мужик Липат. — Взять бы этих самых благодетелев за шиворот, да всыпать хорошенько бы… И некому вот за хрестьянскую копейку заступиться!..

— Обидно! Это точно что обидно,'— зароптали и остальные крестьяне. — С мужичьей шкуры, небойсь, последнее дерут, не жалеючи, передохнуть не дадут, а тут — вали! Накось!.. За какие заслуги?.. И за что это, право, за какие такие вины государские предали нашего брата земству этому самому? Что мы такого сделали, чем проштрафились?!

— Э-ах, братцы! Всего не переговоришь и на всякое горе не наплачешься! — махнул рукой дедушка Силантий, подымаясь с места. — А и что толковать, коли помочь нечем! Себя травить только!.. Ну, их!.. Спасибо вам, отцы, на

чае-сахаре вашем, да на ласковом слове! — истово поклонился он в пояс обоим священникам. — И матушке-хозяйке спасибо на угощении!.. А нам пора и ко дворам. Покалякали и буде! Прощайте!

Вслед за дедушкой поднялись и прочие крестьяне, а затем разошлись и остальные гости — до следующего праздничного чая.

— Что, поучительно? — с улыбкой обратился отец Никандр, по уходе их, к призадумавшейся девушке.

Та с грустью подняла на него глаза.

— Не поучительно, а… страшно! — промолвила она, стараясь дать самой себе отчет в своих впечатлениях. — За себя страшно становится, вот что!

— За себя-а? — удивился священник. — Да чего же вам за себя-то бояться?

— Как чего! Ведь если правда все то, о чем здесь говорилось…

— Правда ль? — перебил он. — Вы сомневаетесь, правда ль? Ну, так я вам скажу, не то что правда, а разве десятая доля всей правды-то.

— Тем хуже! — воскликнула она. — Ведь если так, то как же с такими людьми жить, как с ними дело иметь?! Подумайте!.. С одной стороны, крестьяне смотрят на тебя как-то странно, чуть не враждебно, не доверяют тебе, выражают свое недовольство школой; с другой — эти все Агрономские, от которых зависит твоя судьба… Знаете, — схватилась она за голову, быстро вставая с места. — Я просто начинаю пугаться будущего, и… если бы только была мне возможность уйти куда от всего того, я бы, кажется, ушла хоть сию минуту!.. Мне все это представлялось совсем иначе — и деревня, и служба в земстве, и само земство…

— Эка вы, еще ничего не видя и не испытав, да уж и уходить, с одного послуху-то! — пожурил ее отец Никандр.

— Да что ж, если рвать, так уж лучше вначале и самой, чем ждать, пока тобой распорядятся другие.

— Уходить незачем и бояться нечего, — успокоил он Тамару, подумав над ее словами, — а надо только знать, с кем имеешь дело, и не строить себе напрасных иллюзий. Тогда и разочарований не будет.

— Совет, пожалуй, хорош, — согласилась девушка, — да не совсем-то по моей натуре.

— О, полноте! Смотрите на все на это несколько со стороны; представьте себе, — продолжал он, — что вы зритель в театре, и перед вами разыгрывается современная комедия из земской жизни, от которой вам порой смешно, или грустно, порой досадно, даже противно местами; но — какова бы ни была мораль пьесы — это все-таки не помешает вам возвратиться из театра домой такой, какая вы есть, и заняться своим собственным делом.

— То есть, другими словами, ваш совет — относиться ко всему и ко всем безразлично, — не так ли? — спросила Тамара.

— Ну, конечно, — согласился отец Никандр. — Было бы из-за чего копья ломать! А то из-за плохих актеров и плохо поставленной пьесы!

— Да, но ведь я от этих актеров завишу, — возразила она, — и притом же, мне самой приходится играть некоторую роль в этой пьеее.

— Что ж делать! — пожал он плечами. — Все мы, более или менее, от каких-нибудь актеров зависим, — на то и жизнь, и с этим ничего не поделаешь. А что до вашей роли, то извините, — поклонился он ей, — роль эта настолько маленькая, незаметная, что ею вам смущаться не приходится.

— Полно, отец Никандр! Не дело ты говоришь! — вступился не совсем довольным тоном старик Макарий. — И роль совсем не маленькая, и дело вовсе не ничтожное… И если не верить, что оно благое и большое дело, так лучше за него и не браться! А оне, — указал он на Тамару, — слава Тебе, Господи, принялись как должно… Тут, брат, смущать или проповедовать равнодушие не годится… Где бы поддержать, а ты…

— Да, но вот, если этому-то делу мешать станут, тогда что? — поспешила заговорить Тамара из опасения, как бы дальнейший разговор в этом роде не принял между тестем и зятем несколько острого характера.

— Мешать? — повторил за ней отец Макарий. — А вы все-таки продолжайте его по совести, как Бог велит… И ежели сознание в вас крепко, тогда нечего смущаться. Бог не выдаст, Агрономский не съест!

— И то правда! — беззаботно согласился молодой батюшка. — Крестьянские батьки с матками за вас будут.

VII. В ПРАЗДНИК НА СЕЛЬСКОЙ УЛИЦЕ

После чая, пока до обеда, пошла Тамара вместе с обоими «батюшками»

прогуляться по селу, посмотреть на базар, да на то, как в праздник народ гуляет, — благо день ему выдался сухой и солнечный. По оживленной улице носился смешанный гул голосов, торговых выкриков, хмельной ругани, визгливых девичьих песен и звуков нескольких гармоник, раздававшихся не только на базарной площади, но и в разных местах и концах селения. Несколько пьяных мужиков заметила Тамара еще утром, когда вместе со своей школой шла к обедне, а теперь число их значительно увеличилось. Попадались навстречу не только пьяные мужчины, но и пьяные бабы, и даже мальчики-подростки лет пятнадцати. Гнедки, савраски и серки, запряженные в пустые телеги, вытянувшись тесными рядами перед колодами и коновязями у трактира и питейных заведений, уныло ожидали без корма своих загулявшихся хозяев. На иных телегах и возах, где была еще кое-какая кладь, купленная на базаре или привезенная с собой на продажу, сидят скучающие без отцов и матерей малые дети, или свои собаки, оставленные при клади для охраны имущества, пока батьки с матками гуляют в «заведениях». Перед крыльцом каждого из этих заведений стояло по отдельной толпе молодых парией, играющих в кругу между собой в орлянку, и неелись оттуда то победные возгласы, то азартные споры, доходившие иногда до взаимной потасовки. На площади, частью прямо с груженых возов, частью с рогожек, разостланных на земле, окрестные кустари продавали свои изделия; кадушки, коромысла и ведра, деревянные ложки и миски, ободья и новенькие санки, муравленные горшки, кувшины и глиняные уточки-свистульки, звуками которых мальчишки там и сям оглашали базарную площадь. Вот сбились в кучу овцы, пригнанные на продажу, мычит бычок на смычке и хрюкают молодые свинки, выведенные с той же целью. Вот стоят, окруженные пестрой толпой девушек, баб и ребятишек, телеги с «красным» и «панским» товаром и ятки с деревенскими лакомствами, здесь висят пестрые ситцевые платки и стеклянные бусы, связки баранок и бубликов, и выставлены ящики с мятными пряниками, рожками, леденцами, и холщовые мешки с калеными орехами и тыквенными да подсолнуховыми семечками. На женщинах и девушках — ни на ком не видать ни штофных шугаев, ни сарафанов, ни старинных головных уборов, составлявших когда-то роскошь и гордость каждой семьи и передававшихся из поколения в поколение, от бабушек внучкам в приданое. Все это было когда-то, да сплыло… все давно уже перешло в руки ростовщиков и кабатчиков, и от них переправлено в жидовские лавочки, в Москву на Зарядье, или в Петербург, в Александровский рынок. Теперь уже сельские бабы и девушки «подражают моде». Теперь они все рядятся в ситцевые «немецкие» платья красного, желтого и розового цвета, с оборками, тесьмой и кофтами; на каждой из них непременно малиновый или ярко-зеленый передник: на головах у девушек пестрые ситцевые платочки, а у баб большие шерстяные платки; на ногах козловые, а то и «прунелевые» ботинки, — даже башмаков носить они уже «не согласны»: башмаки да коты ныне только старухи носят. Крестьянские парни, все без исключения, щеголяют тоже на немецкий «скус», непременно в синих или черных суконных «спинжаках» и «жалетках», из-под которых алеют выпушенные наружу кумачовые или цветные ситцевые рубашки; на голове — суконный картуз с козырьком, а на некоторых даже котелки «городского фасону»; ноги обуты в высокие сапоги со скрипом, у иных же щеголей даже блестящие резиновые калоши поверх сапог надеты, хотя на дворе сегодня вовсе не грязно, так как легким ночным морозцем подсушило почву; но это и делается вовсе не из-за грязи, а ради «форсу». В руках у многих парией красуются нарядные «гармоники», хрипящими звуками которых они немилосердно оглашают на разные лады площадь и улицу. Многие мужики, перевалившие уже за средний возраст, тоже из «подражания моде», облеклись в картузы и спинжаки. Одни только пожилые люди да старики придерживаются еще старины, оставаясь верными зипуну да чуйке. Они чинно сидят себе на завалинках перед избами, беседуя между собой, а старухи, ради воскресного дня, праздно выглядывают на народ из оконцев. На многих окнах видны белые занавески и горшки с цветами.

— Что же это старики-то говорят, что все в деревне пошло к худшему, на разоренье да на нищету? — заметила Тамара, обращаясь к своим спутникам. — Воля ваша, не вижу я этого! Напротив, поглядите вон: пестряди и поскони уже ни на ком не видать, а все миткаль, да кумач, да ситец; лаптей тоже не заметно, и босиком никто не ходит; лучины по вечерам в избах и в помине нет, а все керосин горит в лампах; на полках самовары, на окнах цветы… Все это, согласитесь, говорит скорее за общий подъем благосостояния и вкусов, чем за упадок. Как же так это?