Торжество возвышенного
Шрифт:
На рассвете мы вернулись в старый дом. Я свалилась на диван в зале, а он стал разжигать печь. До меня донесся его голос:
— Понравилась пьеса?
Я ответила уклончиво:
— Она всем понравилась.
— А сюжет?
— Сильный сюжет.
— Почему мы изображены другими, не как в жизни?
— Ты думаешь, как Тарик Рамадан, который нас ненавидит.
— Все — правда, более, чем правда…
Я сказала в сердцах:
— Ничего общего между мной настоящей и персонажем пьесы.
Он
— Это всего лишь вымысел!
— Все такие, какими мы их знали в жизни.
— Здесь больше вымысла, чем правды.
— Почему он изобразил тебя такой?
— Автор — не мой сын, он независимая личность.
— А мне казалось, что он тебя любит и уважает!
— Никто и не сомневается.
— А вот на твоем лице написано совсем другое.
— Я знаю, что права.
— Даже Тарик! Жена — каких мало!
Я закричала:
— Избавь меня от своих грязных догадок!
— Мальчишка, который бросил нас за решетку!
— Он не себя изображал — тебя!
— Как он притворялся идеалистом!
Я сказала, превозмогая отчаяние:
— Когда он вернется, я уйду с ним.
Я ушла в свою комнату. Закрыла дверь и разрыдалась. Как же ты можешь не знать своей матери, Аббас?!
Пошатываясь, он в бессознательном состоянии спускается по лестнице. Видит меня и говорит:
— Одеколон… Мне ужасно плохо…
Я иду в свою комнату, чтобы принести ему одеколон. Он следует за мной.
— Вот, возьми.
— Спасибо. Я выпил больше меры.
— Тебе не везло с самого начала вечера.
Он постепенно приходит в себя. Смотрит на меня. Подходит к двери и закрывает ее. Я приготовилась к отпору.
Он говорит:
— Халима… Ты прекрасна!
— Иди наверх.
Он приблизился ко мне, а я, смутившись, попятилась.
— Ты верна этому животному?
Я серьезно отвечаю:
— Я — добропорядочная жена и мать.
Подбежав к двери, я распахнула ее. Секунду он колебался, потом вышел из комнаты и ушел из дома.
Всем тем, кто меня соблазнял, я отказала. Шлюха?! Однажды я была изнасилована, недолго жила с твоим отцом, потом стала монашкой. Я монашка, а не шлюха, сынок. Отец тебе так лживо меня нарисовал? Я обездоленная, несчастная женщина. Моя надежда только на тебя. Как же ты можешь выставлять меня в таком виде?! Я обо всем тебе расскажу, но когда же ты вернешься?!
Мерзавцы проникают в наш старый дом под покровом ночи. Своими грешными циничными сердцами они оскверняют дорогу, ведущую к
— Не волнуйся, милый. Это друзья твоего отца. Все мужчины это делают…
— А ты, мама, какое имеешь к этому отношение?
— Они мои коллеги по театру, я не могу их не принимать.
Сархан аль-Хиляли говорит, занимая свое место за столом:
— Хорошее гнездышко, безопасное.
Исмаил тасует карты. Фуад Шельби смеется:
— Тахии нельзя сидеть рядом с Тариком.
Карам стоит за ящиком с наличными у края стола. Тарик комментирует со смехом:
— Для сбора пожертвований святому Караму Юнесу!
Сархан аль-Хиляли предупреждает:
— Не шуметь во время игры!
Карам растворяет опиум в черном чае. Лиха беда начало!
Я вернулась в лавку также как одежда, взятая мною напрокат, вернулась к своей хозяйке. Вот он сидит с рассеянно-печальным лицом. Продает орехи и семечки, вместе с покупателями жалуется на времена. Я заговорила, будто обращаясь к самой себе:
— Пьеса имеет успех — какое утешение!
Он сказал:
— Через неделю можно будет судить.
— Публика потрясена, это — главное.
— Знаешь, сколько аль-Хиляли дал ему за пьесу?
— Первую работу покупают задешево, Аббас не при деньгах.
Он захохотал. В душе я его прокляла.
В просторной комнате на меня уставился злой гений. Он улыбается и бормочет:
— Добро пожаловать, Халима. Дай-ка угадаю. Твой сын принес новую пьесу?
— Точно.
Он обращается к Аббасу:
— Предыдущие пьесы ничего не стоили.
Аббас говорит:
— Я каждый раз прислушиваюсь к вашим рекомендациям.
— Хвалю тебя, по крайней мере, ради матери.
Недели проходят одна за другой, и успех все очевиднее. Раньше у театра не было такой популярности. Проходят недели и месяцы. Когда объявится автор? Пусть будет, как ты задумал, пусть я буду страдать, сколько ты мне отмерил, но где же ты? Я сказала громко, чтобы услышал муж:
— Наверняка, у них в театре есть новости о пропавшем.
— Последний раз я ходил туда десять дней назад.