Торжество жизни
Шрифт:
А профессор, словно забыв о больном, объяснял спокойным, немного хрипловатым голосом:
— … И вот, если на раковые клетки направить мощный поток рентгеновских лучей, они будут разрушаться… Одна беда — такой поток разрушает и здоровую ткань. Чтобы этого не произошло, мы берем восемь рентгеновских аппаратов и направляем так… — Профессор замкнул вокруг пояса больного кольцо с грушевидными аппаратами. — …Каждый луч в отдельности не приносит вреда, но в точке их пересечения создается чрезвычайно сильное поле. Раковые клетки там будут разрушены… будут разрушены… — профессор бормотал это уже себе под нос, тщательно проверяя
Мягким плавным движением профессор включил реостат, жужжание усилилось, и больной облегченно вздохнул — ничего неприятного он, действительно, не ощутил.
Профессор Климов, поблескивая очками, все время посматривал на приборы и допрашивал:
— Что вы чувствуете?
— В желудке стало тепло…
— А теперь? — профессор передвинул ручку на несколько делений.
— Немного жжет, словно… — человек смущенно улыбнулся, словно рюмку водки выпил.
Профессор засмеялся:
— А, запрещенный вам спиритус вини? Ну-ну! Вот когда выздоровеете, тогда можно. Вдвоем выпьем.
Климов улыбался, но глаза у него оставались сосредоточенными. Словно желая приободрить больного, профессор взял его за руку, но Степан догадался, что это лишь проба пульса.
Сеанс продолжался несколько минут. Когда профессор выключил ток, больной начал благодарить.
— Ну-ну, что вы? Такая уж у меня профессия, — отмахивался Климов. — Вы машины ремонтируете, а я — людей… Идите, идите, теперь вам надо полежать.
Но когда за больным закрылась дверь, профессор, протирая очки носовым платком, проговорил устало:
— Безнадежен… Слишком поздно: раковая опухоль разрослась так, что надо удалять весь желудок. Я дал сейчас излучение максимальной силы и все же знаю, что все мои старания окажутся безрезультатными. Этим, впрочем, и всеми другими способами, мы пока что в состоянии вылечить лишь рано обнаруженный рак… Всей суммой средств, имеющихся в нашем распоряжении, мы в состоянии только оттянуть срок гибели этого человека.
Перед Степаном открывались двери всех лабораторий. В одних боролись против рака ультразвуком, радием, токами высокой частоты; в других — химическими способами, и Степан, как на старых друзей, смотрел на пробирки, ампулы, термостаты, на подопытных животных. Наконец перед ним открылась дверь "черного зала", как его называли в институте, хотя он был ослепительно-белым. В этом зале властвовала хирургия, больной попадал сюда только в том случае, если исчерпывались все другие способы лечения.
Этот зал недолюбливали все, даже профессор Климов — один из лучших хирургов Советского Союза. Он часто говорил студентам:
— Я — врожденный хирург, но я хотел бы, чтобы операционный стол всегда пустовал. Человеческое тело слишком прекрасно, слишком совершенно, чтобы его кромсать ножом. Мне осталось недолго жить. Я хотел бы, чтобы вы в своей работе придерживались золотого правила: хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха.
И Степан повторял за ним в уме:
— Хирургия хороша лишь потому, что терапия все еще плоха…
Да, профессор Климов был прав. Давно ли человек, заболевший газовой гангреной, неизбежно превращался в хирургический объект? Ему отрезали руку, ногу — отрезали повыше, спасая жизнь и превращая в калеку… А сейчас изобретены могущественные средства — пенициллин, грамицидин,
Степан благодарно посмотрел на профессора. Маленький, сухонький, он был каким-то чрезвычайно мягким, приятным, располагающим к себе.
Сейчас, в сумерках, сбросив халат, он как-то вмиг потерял свою величественную осанку, неуловимо напоминая Степану кого-то знакомого. И вдруг Степан вспомнил: профессор Климов напоминал ему старика Митрича.
— Пойдемте, мой юный друг, — сказал профессор. — Я прочел ваши тезисы и, надо признаться, они меня порадовали, хотя кое в чем я с вами не согласен. — Они не спеша спустились по широким ступеням института и направились через площадь к Кировскому мосту.
Был одиннадцатый час вечера, но небо все еще оставалось светлым, жемчужно-пепельного оттенка. С высоты моста Нева казалась застывшей — она вобрала в себя бледные отблески неба и сама серебрилась, широкой полосой уходя к Ростральным колоннам. На северо-западе вода меняла свой цвет: над ней низко нависло красное, с желтизной небо, прочерченное удлиненными черными облаками, и на реку ложились тревожные отблески. Трубы далеких заводов, дома и деревья Петроградской стороны, а в особенности устремленный ввысь шпиль Петропавловской крепости вырисовывались черными четкими силуэтами на фоне неугасающего заката.
Все это — феерическая игра теней и света, особый, какой-то необыкновенно возбуждающий влажный воздух, классическая простота широких проспектов — было таким волнующим, таким прекрасным в своем сочетании, что Степан явственно ощутил, как дерзновенной силой наливаются его мускулы, проясняется мозг, возникает чувство небывалого, воодушевляющего подъема.
Профессор Климов то задумчиво-грустно, то удовлетворенно посматривал на знакомые места — это были его друзья детства, свидетели многих счастливых и печальных дней.
Недалеко от памятника "Стерегущему" профессор остановился и, сняв шляпу, долго смотрел куда-то в глубь парка.
— Там немецкий снаряд убил мою жену… Мы с ней прожили тридцать четыре года, — сказал он тихо.
Они проговорили до поздней ночи, и Степан ушел от профессора Климова ободренным, уверенным в своих силах. Профессор почти во всем поддержал его идею о возможности создания противораковых живых вакцин. Разногласия, о которых упомянул профессор, были незначительными и касались, главным образом, методики исследования, которую Степан освоил еще недостаточно хорошо. Зато Степан получил ряд таких ценных указаний, которые невозможно найти ни в одном учебнике. Это — данные наблюдений самого профессора Климова, результаты многолетних наблюдений, все еще не обобщенные и не сведенные в стройную систему.
— Да, действительно: великие идеи носятся в воздухе, говорил профессор Степану. — Представьте себе, что и у меня когда-то давно возникла мысль, подобная вашей. Но у меня не хватило времени разработать эту идею до конца, практическая работа заслонила ее… И все же я терпеливо собирал факты, думая о том, что если не я, так кто-нибудь другой использует их на благо человечества… Я уже стар и чувствую, что мне долго не прожить — после смерти сына и гибели жены мое сердце надорвано. Вы молоды, сильны, энергичны — вам и карты в руки…