Тощие ножки и не только
Шрифт:
Когда брешь в стене была наконец пробита и славные вавилонские парни устремились по узким улочкам в город, наш старый добрый вручную раскрашенный Посох, который до этого, лежа на нагретом солнцем золотом листе, наблюдал за происходящим с крыши Храма, совершил нечто такое, чего ни один неодушевленный предмет (за исключением разве что самых что ни на есть экстраординарных и неизвестных нам ситуаций) не совершал за всю человеческую историю – да что там человеческую! – за миллионы лет. Он вскочил и бросился наутек.
Причины, подвигшие его на столь радикальные действия, мне неизвестны. Можно только догадываться. Возможно,
Стук-стук-стук – мимо трупов отощавших жрецов и жриц, с которыми его некогда связывали узы взаимозависимости, он пересек вестибюль и оказался в огромной зале. Там, в дальнем конце, на высоком постаменте из белого мрамора, завернутая в пурпурные ткани, возлежала мисс Раковина. Пребывай она внутри Святая Святых, наш Посох не смог бы открыть тяжелые, окованные золотом двери и спасти ее. Нет, мисс Раковине такие подробности ни к чему. Главное, Посох каким-то образом сумел убедить ее разбудить в себе способность к передвижению и бежать вместе с ним. Мне известно лишь то, что он сыграл на ее женских страхах.
Мисс Раковина поначалу оказала сопротивление. Насколько мне известно, это типично для представительниц женского пола. Мисс Раковина напомнила Посоху, что вавилоняне преданно почитают Иштар – это та же Астарта, только под несколько другим именем, – и поэтому ни один священный культовый предмет, посвященный Великой Матери, не имеет причин опасаться вавилонян. На что мистер Посох возразил, что солдатня везде одинакова, независимо от века и культуры. Солдаты привыкли грабить, крушить, убивать, насиловать, жечь, и стоит им дорваться до добычи, как для них нет ничего святого – будь то люди или неодушевленные предметы. А вообще он сам бежал отнюдь не потому, что испугался. На это его подвигло… нечто другое.
И мисс Раковина послушалась его.
Они устремились в южном направлении, прочь от надвигающихся с севера вавилонян. Беглецы так увлеклись, так обрадовались дарованному им движению, что не заметили, как их засек отощавший пророк Иеремия и запрыгал на месте. Наконец они добрались до Масличной горы и с ее вершины, из-под тощей тени голых деревьев, принялись наблюдать, как Храм сначала был предан разграблению, затем его разгромили, а потом и вообще подожгли. Хотите называйте его Храмом Соломона, не нравится – храмом Хирама, но это было чудное творение человеческих рук, этот Первый Храм, полный богатства и роскоши, какие не снились даже пресыщенным обитателям Беверли-Хиллз. Это были сердце и легкие, средоточие и венец, якорь и воздушный шар обреченного народа Израилева. Надо отдать вавилонянам должное – они в два счета превратили его в пепел. А потом этот пепел растоптали. Так что
– У некоторых женщин томные глаза, – произнес Бумер Петуэй. – У моей жены томные волосы.
И Бумер подмигнул своей женушке Эллен Черри. Они устроили привал в кемпинге для автомобилистов в Северной Дакоте. Индейка их микроавтобуса собрала небольшую толпу любопытных. Однако некоторые из присутствующих вскоре переключили внимание на церемониальные жесты, коими Эллен Черри водила гребнем по своим локонам. Эллен Черри сидела на ступеньках каравана, расчесывая свои пышные кудри. При каждом усилии несчастный гребень изгибался едва ли не пополам.
– Пока они не попали в руки к коммунякам, – заявил Бумер какой-то домохозяйке с мышиными прядками, – волосы у моей жены были такими же прямыми, что и ваши. КГБ пытал их несколько дней напролет, но они не проронили ни слова.
– Ни слова о чем? – спросила женщина.
– А что стало с вашими волосами? – поинтересовался ее двенадцатилетний сын.
Бумер слегка покраснел. Лысина светилась на его голове как огонь маяка. В какой-то момент она даже затмила собой заходящее солнце, чьи лучи сейчас отражались в серебристом фюзеляже индейки.
Эллен Черри хихикнула.
– Мой муж не любит рассказывать о том, что пережил в войну, – сказала она. – Но поверьте мне, его волосы были стойкими, как партизаны. Их можно было зажарить, но они молчали.
– Что-то зябко становится. – Бумер протиснулся мимо нее внутрь каравана.
– Это у него голова мерзнет, – с заговорщицким видом шепнула Эллен Черри мальчонке, и они оба рассмеялись. Затем она проследовала за мужем под крышу индейки. Бумер был в кухонной нише, искал что-то в навесных шкафчиках.
– Когда ты сказала, что их можно было зажарить, мне ужасно захотелось есть, – сказал он, роясь на полке.
– Если ты ищешь свинину с бобами, то там осталось несколько банок.
– Где?
– Да на полке. Посмотри, там есть одна жестянка с бобами, которая стоит там уже несколько лет. Честное слово, я с ней уже в третий раз езжу. Мне ее подарил в Сиэтле один парень, в тот день, когда он окончил художественное училище. Сказал, что эта банка провела у него на полке уж долгие годы. Эти несчастные бобы такие древние, что вместо газа в банке наверняка уже скопились залежи нефти.
– Ее здесь нет.
– Ну, я не знаю…
– Кажется, я подозреваю, что с ними случилось. Мы забыли их в пещере.
– Не может быть.
– Точно, я тебе говорю.
– И бобы тоже?
– Угу.
– Ты уверен, Бумер?
– Разумеется. У меня ведь фотографическая память.
Жестянка Бобов наблюдал(а), как последние мандариновые шкурки заката кружась исчезают в канализационной трубе где-то позади гор. А затем опустилась полная тьма. И пришло время…
Когда он (а) задумывался(ась) над тем, что Раскрашенный Посох и Раковина были единственными, кому удалось спастись после разрушения Великого Храма в Иерусалиме, тем чудеснее и бесценнее представлялись они ему(ей), и Жестянке Бобов почему-то становилось еще грустней от одной только мысли, что близится час их расставания. Начать с того, что у них наверняка впереди новые ни с чем не сравнимые и, возможно, судьбоносные приключения, в которых ему(ей) уже ни за что не принять участия. Ах, что поделать…