Тоска по чужбине
Шрифт:
Ермолай вновь ухватился за своё оружие — перо, благо нашёлся многообещающий предлог.
Митрополит Макарий давно уже задумал великий труд: собрать в двенадцать книг все жития святых для ежедневных чтений в церквах и дома; ввести в эти Четьи-Минеи кроме угодников, чтимых Греческой церковью, новых русских святых.
К этому времени Освящённый Собор уже канонизировал до десятка церковных деятелей и князей, невинно убиенных татарами или родными братьями. Осталось составить их жизнеописания по преданиям. Макарий знал своё воинство: в большинстве иноки и священники были дурно образованы, боялись не
На всю жизнь Ермолай запомнил рабочую келью митрополита и примыкающую горницу, где трудились писцы из Чудова монастыря. В углу над угольком лампадки мерцала строгая икона Спаса в гладкой серебряной оправе, на полках блестели будто намасленными корешками многажды перечитанные книги, на столиках-налоях ровно, сильно горели свечи ярого воска. Трудились от рассвета до нефимона, последней вечерней службы, когда звёзды уже морозно серебрятся в небе, а христиане, кроме иноков и татей, почивают... Макарий сам подал Ермолаю список новых святых — на выбор, хотя у них и был уже уговор насчёт Февронии. Он честно предупредил Ермолая, что по нынешним временам с князем Петром, женившимся на крестьянке Февронии, могут при обсуждении на Соборе возникнуть осложнения. Хоть это не смутило Ермолая, он ради любопытства и вежливости углубился в список.
Перед некоторыми именами стояли затейливые «знамёна» — знаки сочинителей, уже избравших себе святых. В особых примечаниях давались краткие сведения об их подвигах и кончине, чтобы не вслепую выбирать: ведь с образом своего избранника тебе отныне жить, засыпать, и до зари подниматься, и в самом сне непрочном искать возвышенные и тёплые слова, способные восславить и оживить давно умершего человека. В самом себе надобно разбудить отклик, роднящий тебя именно с ним, избранным. Понимая, как нелёгок этот первоначальный труд, Макарий оставил Ермолая в одиночестве.
В горницу тихо поскрёбся и вошёл писец — скудный телом и волосом монашек с пустыми глазками под неожиданно тяжёлым, красивым лбом. Поклонившись Ермолаю, он сунулся к своему столику, но, уловив, что Ермолай хочет спросить совета, живенько подошёл, уткнулся в список.
Святая Феврония, в иночестве — Ефросиния, числилась под заголовком «Местные». Монашек объяснил, что местных угодников чтут в разных волостях без Освящённого Собора. Писать их жития иноки-сочинители берутся неохотно: не потрафишь Освящённому Собору, ещё и в невольную ересь впадёшь. Монашек не советовал брать местных.
Он отошёл, и в горнице как будто углубилась тишина. Её живительное благорастворение длилось, покуда очи Ермолая не отрывались от имени Февронии. Палаты Макария в Кремле стояли в укромном месте, вроде проулочка за тесной домашней церковкой митрополита. Редко долетал сюда колодезный скрип или голос невежи-дьяка, звавшего с площади писца. Но с именем Февронии, произнесённым шёпотом, тишь становилась свежей и звенящей, у Ермолая даже закладывало уши, как бывает при опасных приливах крови к голове. И сердце ударяло уверенно и мерно: она, она...
Ни в книгах, ни в древних грамотах не было о Февронии ничего определённого. Одни муромские предания, плохо увязанные между собой, — к примеру,
Но грустная, всезнающая улыбка исповедника недолго бродила по лицу Ермолая. Одна горячая догадка-сопоставление осенила его: Феврония, крестьянка, принёсшая исцеление князю, не принесла ли исцеление земле его? Крестьянка — и государь земли...
До сей поры кто только не стучался в царские палаты, от иноков до чужеземных воинников вроде Пересветова, и всякий уверял, что знает способ сделать государство сильным и благополучным. Не время ли крестьянину ударить натруженной ладонью в эти двери? Или хоть женским неотразимым голосом робко окликнуть со двора?
Словно за горячую перепечу, он ухватился сперва за змея-искусителя, прозревая в этой истории нечто из собственного житейского опыта — скорее символ, чем истинное происшествие. Сразу как-то построилась семья муромского князя Павла, её простой уклад в затишье ограждённого лесами города. Брат Павла Пётр «имяше обычай ходити по церквам, уединялся...». Вот уж не княжеский обычай. Но Ермолаю он оказался близок, он сам любил уединённые прогулки, молитву — без толпы. И так же одиноко проводила время жена Павла, пока однажды не случилось с нею странное. Посреди бела дня.
День выдался именно белым, будничным и бессолнечным. В светлицу неожиданно явился муж. Только сперва раздался тревожный шелест, будто стая голубей ударилась о перильца гульбища, на мгновение затенив слюдяное окошко, и сгинула... Муж стал беседовать с княгиней нетерпеливо, как мужчина, вдруг ощутивший прилив тайных сил. Давно он не был таким, княгине бы обрадоваться, но, заглянув в любимые глаза, она уловила в них что-то безумное, неузнаваемое. Так случается с одержимым бесом — родные вдруг замечают, что с ними говорит чужой, принявший облик брата или отца... Ужасен этот первый миг обнаружения безумия у родного человека, скоро его уже не дозовётся ни жена, ни мать! Испытывая страх, княгиня, однако, не противилась мужу, хотя на сей раз прихоть его была особенно стыдна, груба... И он ушёл. А через час вернулся, и княгиня не нашла следов безумия на его милом, светлом лице. Он зачем-то ей соврал только, что с утра ездил в дальнее поле.
Может быть, он стыдился? Каялся?
Если бы этот случай не повторился, он так бы и остался неразгаданным. Он повторился — раз, другой... И всё грубее и бесстыднее был князь Павел, княгиня всё неохотней уступала ему, и приходилось брать её силой, чего не водилось между ними. Всякий раз Павел, уходя, возвращался прежним, мягким и ласковым. Однажды княгиня решилась высказать ему обиду.
Он ей поклялся, что утром не был дома, охотился в лесу. Тогда оба они в ужасе и омерзении догадались, кто являлся к ней.