Тостуемый пьет до дна
Шрифт:
— Да пошел он, этот маэстро Андрюша! Времени у него нет! Трахаться он не умеет! Просто он расист и импотент! Хватит унижаться, пойдем отсюда! (Говорила она по-итальянски, но к тому времени я уже почти все понимал.)
Сестры забрали ноты и пошли к выходу — стройные, длинноногие, гордые.
— Темпераментная синьорита, — улыбнулся нам портье.
В вестибюле, кроме нас и портье со швейцаром, никого не было.
«Расисто» понял и Андрей.
— Гия, скажи, пусть они слова оставят, я п-п-попробую…— Он был очень взволнован,
— Синьора Вивьен! — позвал я.
Девушки остановились. Я подошел, взял у них слова и записал на них телефон, по которому можно было их найти, если у нас что-нибудь получится. А Андрей попросил Лолу что-нибудь пропеть, чтобы он понял, в какой тональности писать. Лола хмыкнула, засунула руки в карманы джинсов и запела низким контральто «Стрейнжес ин зе найт». Пропела куплет и спросила:
— Понял тональность?
— Вы прекрасно поете, — сказал Андрей.
— Мы это и без тебя знаем, — сказала Лола.
И сестры ушли.
— Ей действительно нужна хорошая песня, — вздохнул Андрей.
— Вот и напиши.
И я спросил у портье, можно ли воспользоваться пианино в ресторане, пока там никого нет.
— Зачем вам ресторан? Синьор Луиджи велел, если понадобится инструмент, открыть для вас зал «Карузо».
Портье взял ключ и отвел нас в небольшой полукруглый зал, где стояли кресла, белый рояль, а на стене висела медная дощечка: «В этом зале в 1919 году пел Энрико Карузо».
Андрей сел за рояль, а я пошел спать.
Вечером меня разбудил Валера и спросил, не знаю ли я, где Петров. Я сказал: «Думаю, что знаю».
И не ошибся. Андрей все еще сидел в зале Карузо за белым роялем.
— У тебя совесть есть? — возмутился Валера. — Человек первый раз в Италии, а ты его усадил в гостинице на целый день!
— Гия Канчели всегда говорит, что Данелия садист и тиран, — наябедничал Андрей.
— Значит, он разбирается в людях. Ладно, пойду, скажу Сизову, что великий Андрей Петров жив, здоров и уже вовсю вкалывает.
Валера ушел.
— Послушай, что получилось, — Андрей сыграл и пропел, читая слова по бумажке. (Поет Андрей Петров — прости меня, Андрюша, — не очень.)
— Ну что?
— Замечательно! После Энрико Карузо в этом зале вряд ли кто-нибудь пел лучше!
— Я спрашиваю, как мелодия?
— Неплохо. Но я бы еще поискал. (Фраза, которую я произношу всегда.)
— Ну не успею я! Не напишу я за пять минут шлягер!
— Дай-ка слова. — Я посмотрел текст и, благо итальянский читается, как пишется, вспомнил:
— Ты куда-нибудь вставил вальс, который мы выкинули из фильма «Тридцать три»?
К фильму «Тридцать три» Андрей написал вальс, очень мелодичный, нежный. Но, сколько я его ни пытался вставить в фильм, он никак не сочетался с тем, что происходило на экране.
— Кажется, нет.
— Сыграй. Я думаю, он может подойти.
Андрей сыграл и спел. Слова легли как родные.
— Все! Иди
Я позвонил Вивьен. Трубку взяла старушка Роза, она сказала, что Вивьен нет, и спросила, что передать. Я сказал, что песню для Лолы маэстро написал и что ноты я оставлю у портье, пусть кто-нибудь их заберет.
ГАЛСТУК ДЛЯ МАЭСТРО
Утром, когда я завтракал, ко мне подошел официант и сказал, что какие-то две дамы спрашивают синьора Петрова. В баре ждали Вивьен и Наташка.
— А где маэстро Андрюша? — спросила Вивьен.
— Маэстро Андрюша осматривает Рим.
— Скажи ему, что музыка — бене! — сказала Наташка и протянула мне красивую плоскую коробку:
— Отдай маэстро.
— Что это?
— Галстук! — сказала Наташка. — Старушка Роза сказала: «От человека зависит, быть войне или нет на этой планете, а на нем галстук за двадцать центов!» Это — «Армани»! Только ты отдай — мы проверим!
Галстук я отдал.
— Напрасно ты его взял, — сказал Андрей. — Зачем мне такой пижонский галстук?
Но через пятнадцать лет в программе «Время» я увидел, что когда в Кремле Брежнев вручал композитору Петрову орден, на юбиляре красовался галстук от «Армани», который подарили благодарные римские проститутки за выкинутый вальс из фильма «Тридцать три»!
ЛЮБОВЬ
Я был молод и был влюблен. Она тоже. Звала она меня «Гий», потому что считала, что «Гия» это женское имя. Мы каждый день встречались, ходили в кино или гуляли по улицам. Была зима, но на танцы или куда-нибудь еще мы пойти не могли: отец у Вали был строгий и запирал ее платья (их было два). И снять пальто Валя не могла, под пальто у Вали были только лифчик и трусики. Но целоваться в подъезде это нам не мешало, чем мы и занимались.
Пришел я со свидания домой — у нас гости, сидят, ужинают. Поздоровался.
— Пойди в зеркало посмотрись, — сказал мне отец.
Пошел в ванную, увидел себя в зеркале. «Кошмар на цыпочках!» Весь в помаде! (Платья под пальто у Вали не было, но губы она красила.) Умылся. Идти в столовую неудобно, но с утра не ел, а там пирожки! Взял на кухне табуретку, гости потеснились, и я сел. Сижу, ни на кого не смотрю. Мама налила мне бульон, дала пирожок и шепнула:
— Успокойся, никто ничего не заметил.
Ем.
— Шкет, — тихо позвал отец и показал на свою щеку около уха: — Осталось.
Я понял, достал платок, потер щеку и вижу: в бульоне плавает бумажный пакетик, на нем написано черным по белому «презерватив». Пока никто не заметил, быстро подцепил его ложкой и отправил в рот.
— Гия, — обратилась ко мне подруга мамы Катя Левина, — вы «Кубанские казаки» смотрели?
Я кивнул. Хотел встать и уйти, но она спросила:
— И как вам?
Фильм мне понравился, но рот открыть я не мог и поэтому пожал плечами.