Тот, кто не читал Сэлинджера: Новеллы
Шрифт:
Слава богу, у меня достало ума не заявить Настеньку в качестве своего информационного источника. Но вышел я окрыленный, обдумывая начало материала и греясь в лучах будущей славы.
Шурик встал из-за стола, стрельнул у барменши сигарету, заказал очередную рюмочку шартреза, вернулся, закурил, сделал маленький глоток, просмаковал его и снова заговорил:
— Когда утром, на следующий день, я пришел в редакцию, там уже знали, разумеется, о моем «героическом поступке». Понятно, что никто не собирался увенчать меня лаврами победителя. Более того, в этот же день в срочном порядке была собрана редакционная коллегия, чтобы разобрать мое — страшно сказать! — персональное дело. Веришь ли, до сих пор стоит мне
Но знаешь, что самое страшное? Они все без исключенья знали, что взятки берут не только в техникуме и что взятками повязана вся страна — снизу доверху. Они великолепно осознавали, что стоящий перед ними мальчишка виноват лишь в том, что нарушил сложившиеся правила игры и что за взятки наказывают только тогда, когда сверху поступает команда «фас!». И тотчас слышны согласное сипенье перьев, усердное дыхание в унисон, а затем — доблестные доклады об успешно проделанной работе. В отличие от меня, желтоперого щелкопера, они все это прекрасно знали. И, в принципе, если бы захотели, могли бы не ломать мне жизнь, отделавшись «строгачом», вычетом из зарплаты или лишением премиальных. А саму историю, разумеется, замяли бы не глядя.
Они ее и замяли. За мой счет. Несколько человек выступили, высказали что-то невнятное, затем слово взял «“Г” в кубе» и сказал: «Я думаю, что его надо уволить. А формулировку подберем…» И мужи, важно покивав головами, тоже сказали: «Да, уволить…»
— И какую формулировку подобрали? — полюбопытствовал я.
Шурик усмехнулся:
— «За профессиональную непригодность». Скажи мне теперь, какая у «подчитчика» может быть профессиональная непригодность? Читает без выражения? Шепелявит? Заикается? В общем, казуистика. Я, конечно, помыкался потом будь здоров: два года работал лаборантом в НИИ, затем в котельной на киностудии, курьером в конторе, почтальоном… И только года через четыре вернулся, наконец, в журналистику.
— А что потом случилось с Настенькой? Куда подевался твой кубический «Г»?
— Настенька сгинула куда-то в одночасье, что-то нас внезапно развело по разные стороны. А вот с Глушаковым впоследствии я несколько раз сталкивался. Правда, после того, как вновь стал активно сотрудничать с всякими газетами. Я даже ухитрился несколько раз напечататься в его газете, но он сделал вид, что меня не помнит. Потом «“Г” в кубе» ушел из журналистики в крупные партийные функционеры. Возведенный в столь высокую степень, он вконец истончил свою душу и стал обычным большевистским дерьмом. Теперь ты понимаешь, почему я ненавижу все эти очерки на моральную тему? Потому что мы сами обмазаны всем этим «г» по уши!
Шурик взял рюмку с вином, выпил ее залпом и брезгливо вытер платком уголки рта.
История одного отравления
Ночь выдалась невыносимой: о спокойном сне не могло быть и речи, резь в животе скручивала тело в жгут, и каждые сорок — сорок пять минут Всеволод вскакивал с кровати, опрометью бросаясь в туалетную комнату; выходил с облегчением, но это облегчение длилось недолго.
«Черт меня дернул набрасываться на черную икру, — думал Всеволод, кривясь от боли, — а может, и не икра это вовсе, а рыба? Рыба моя, как же ты ухитрился отравиться в такой компании и на таком знатном ужине? Что за компания, Создатель? Что за создания, бегающие вокруг здания? Дания, Дания… Причем здесь Дания?»
Мысли сбивались,
Накануне Всеволод вознамеривался выделить время вечернему чтению. Но под приятельским прессом планы пришлось поменять и отправиться с визитом на загородную виллу к вальяжному меценату — ценителю изящных искусств и изысканных блюд.
Ехать надо было минут сорок — сорок пять, и, как только выбрались за город, дорога стала ломаться, корежиться, покрываться колдобинами, как волдырями, а слева и справа правил свой бал трущобный мир: нелепые покосившиеся строения теснились гуртом, боясь упасть; вздымая облака пыли, бродила повсюду живность с печальными глазами, чумазые детишки дружелюбно дубасили друг друга, оглашая вонючий от гари воздух душевными криками.
Чахлая растительность еще какое-то время сопровождала дорогу, но затем, устав, уступила место безлесью и каменистости.
То там, то здесь проступали, словно сыпь, солончаки, мелькнуло маленькое озерцо с плавающими на поверхности ошметками пленок. Строения редели, пошли унылые обнаженные холмы. Шоссе вильнуло вправо и побежало, подпрыгивая, в направлении небольшого поселка. Заплеванный грязью щит на въезде не позволил разобрать названия, и Всеволод подумал, что оно здесь, видимо, давно уже никому не нужно; еще одна точка на планете, судьба которой никого не интересует.
Тем временем стало темнеть, придорожные фонари не работали или их вообще не было, свет проистекал от окрестных домов, дрожащий и призрачный; чуть веселее глядели витрины выскочивших к трассе магазинов, напоминавших лавки колониальных товаров. Жителей на улицах было немного, они качались неприкаянными поплавками в этом затерянном безымянном море, существовавшем в сорока — сорока пяти минутах езды от сытой, равнодушной цивилизации.
…На окраине поселка, словно сыграв отходную на окарине обочин, вдруг прорезалась новая, плотно утрамбованная тропа; распластавшись, как ковер перед дорогими гостями, сходящими по трапу самолета, тропа эта эластично уткнулась в огромные ворота, сжатые с двух сторон плечистым забором.
Из маленькой железной двери в стене вышел человек в кожаной куртке и пыльном шлеме, коротко кивнул какому-то невидимому собеседнику, и ворота, дрогнув, тяжело раскрылись, ласково поводя скобами.
Всеволод вышел вместе с остальными из машины, размял ноги и прошествовал вовнутрь: мир занятный и затейливый открылся изумленному взору.
Лазоревые огоньки карликовых фонарей освещали узкую дорожку, льстиво ведущую к просторной смотровой площадке. В левом ее углу угнездился удалой оркестрик; вился в воздухе великий Вивальди, музыканты, втиснутые в строгие концертные костюмы, играли «Времена года». Чуть поодаль длился стол, уставленный столовыми винами, редкими коньяками и водкой немыслимых мастей. Улыбчивые лакеи в лакированных копытах рыли от усердия красный гравий, гривуазным шепотком выспрашивали названия напитков и полнили ими прозрачные бокалы на тонких ножках.
С правой стороны площадки особняком окрысился особняк, строгий, как готический шрифт, и чопорный, как дочь Альбиона; внутри все пять этажей особняка эпатировали публику ярким блеском роскоши.
Всеволод подошел к ажурному заграждению и глянул вниз: серебристые дорожки скользили змейками меж изумрудных трав, в небольшом пруду притаилась пара лебедей, за китайской беседкой прогуливались павлины, перебрасываясь резкими криками, в витиеватых вольерах веселились обезьяны, лисы и куропатки. Цвели цитрусовые, полыхали розы и анемоны, одуряюще пахли олеандры, сияющая сирень кого угодно могла довести до обморочного состояния.