Тот, кто шепчет
Шрифт:
Затем появился Хедли. И «Кертис», который мог слышать каждое слово, стоя в коридоре у двери комнаты Фей на Болсовер-Плейс, совершенно потерял голову. Он был одержим одним желанием: завладеть плащом — испачканным кровью плащом, единственной проклятой уликой против него, — прежде чем Фей не выдержит и выдаст его.
Он дернул главный рубильник на распределительном щите в коридоре.
— Прямо — куда? — спросил Майлс.
— Прямо в объятия полицейского. Вы помните, что Хедли даже не стал преследовать его? Хедли просто открыл окно и засвистел в полицейский свисток. Мы договорились обо всем еще по телефону, предвидя, что нечто подобное может произойти.
Гарри Брук, он же Стивен Кертис, находился в полицейском участке на Камден-Хай-стрит до тех пор, пока мы с Риго не вернулись из Гэмпшира. Затем он был доставлен на Болсовер-Плейс для того, чтобы Риго официально опознал его. Я сказал вам, мой дорогой Хэммонд, что визит Хедли может иметь не самые приятные последствия для одного человека, находившегося тогда в комнате Фей, и я имел в виду вас. Но это подводит меня к тому, что мне хотелось бы сказать в заключение.
Доктор Фелл откинулся на спинку стула. Он взял свою погасшую пенковую трубку, забитую серебристым пеплом, и снова положил ее. Он тяжело дышал, словно ему было очень не по себе.
— Сэр, — начал он громоподобным голосом, но тотчас же понизил его, — я не думаю, что вы должны чрезмерно тревожиться за вашу сестру Марион. Возможно, мои слова прозвучат неучтиво, но эта молодая леди крепка как скала. Потеря Стивена Кертиса не причинит ей особого вреда. Но с Фей Ситон дело обстоит совсем иначе.
В маленьком обеденном зале стояла тишина. Был слышен шум дождя за окнами.
— Я уже рассказал вам всю ее историю, — продолжал доктор Фелл, — или почти всю. Больше я не должен ничего говорить, ибо не имею права вмешиваться в чужую жизнь. Но в эти последние шесть лет на ее долю должно было выпасть немало испытаний.
Она была изгнана
Но эта девушка обладала неким качеством — назовите его великодушием, назовите его чувством обреченности, назовите его как вам угодно, — которое в самых крайних обстоятельствах не позволило ей сказать правду и разоблачить человека, бывшего некогда ее другом. Она чувствует, что некий злой рок настиг ее и уже никогда не отпустит. Ей осталось жить в лучшем случае всего несколько месяцев. Сейчас она лежит в больнице, больная, подавленная и утратившая надежду. Что вы думаете обо всем этом?
Майлс встал.
— Я отправляюсь к ней, — сказал он.
Раздался скребущий звук по ковру — это Барбара Морелл рывком отодвинула стул. Ее глаза были широко раскрыты.
— Майлс, не будьте идиотом!
— Я отправляюсь к ней.
И тогда она высказала ему все, что было у нее на душе.
— Послушайте, — сказала Барбара, положив руки на стол. Она говорила спокойно, но очень быстро. — Вы не влюблены в нее. Я поняла это, когда вы рассказали мне о Памеле Гойт и о вашем сне. Она для вас — то же, что и Памела Гойт, образ, рожденный из покрытых пылью старинных книг, мечта, сотворенная вашим воображением. Послушайте, Майлс! Это околдовало вас. Вы мечтатель и всегда были им. Какой бы, какой бы безумный план ни возник у вас в голове, он не может не привести к катастрофе еще до того, как она умрет. Майлс, ради Бога!
Он подошел к стулу, на котором оставил шляпу. В голосе Барбары Морелл — искренней, полной сочувствия, пекущейся, подобно Марион, о его же благе, — зазвучали пронзительные нотки.
— Майлс, это глупо! Подумайте о том, кто она!
— Меня ни в малейшей степени не интересует, кто она, — сказал он. — Я отправляюсь к ней.
И Майлс Хэммонд еще раз вышел из маленького обеденного зала ресторана Белтринга и поспешил вниз по потайной лестнице навстречу дождю.