Тот самый сантехник 9

Мазур Степан Александрович

Даже с Донбасса по такому случаю прилетели правнуки Макара Берёзовича: старший брат — Пётр Евгеньевич с позывным «Могила» в недавно повышенном звании майора и Николай Евгеньевич, он же «Пёс», что уже щеголял званием капитана в тех подразделениях, о которых не принято говорить иначе, как шёпотом.

А вот за столом никто шептаться не смел. Все говорили в голос, много смеялись и шутили и в целом атмосфера была такой, как будто собрались старые друзья на именины, а не погоревать на похороны.

«Оно и верно, после столетнего юбилея горевать не принято. Радоваться надо, что дожил. Всем бы дотянуть!» — отметил внутренний голос Бориса, который расселся с Раей и Аглаей с одного края стола, как принимающая сторона, тогда как Стасян, Катя и Валя уселись с другого.

Первым взял слово Василий Макарович, который уже сам подходил к столетнему рубежу. Подняв кружку, полную самогона, (и не желая пить ничего другого), он сначала подвалил огненное варево в стальной кружке, затем сдул пламя, а потом вздохнул, но пить не стал. Так и не прикасаясь к подогретому, начал свой рассказ:

— Батя завёл меня поздно. На пятом десятке. Некоторые в деревне даже начали называть его, тогда как сейчас модно говорить

«чайлд фри», и на продолжение рода Сидоренок уже не рассчитывали. Но тут появился я, чисто из вредности и вопреки прогнозам. Об этом каждый знает, да не каждый слышал о том, что я… седьмой сын!

Все Сидоренки вдруг округлили глаза. Боря и сам рот приоткрыл. Никто вроде роднёй больше не представлялся.

— Макар Берёзович прожил долгую и насыщенную жизнь, родившись ещё в конце девятнадцатого «парового» века в Сербии, а уйдя в мир иной в начале двадцать первого «цифрового» в Российской Федерации. — Он пережил последнего царя и всех генеральных секретарей и даже некоторых президентов умудрился, чтоб их черти драли. Но настало время рассказать поподробнее как оно на самом деле было, — продолжил дед. — Я и сам не знал до семидесяти, а там как-то почки у него к столетию прихватило, помирать собрался, там мне все секреты и выдал. А когда в баню сходил и отпустило, просил не говорить. Но сейчас — можно.

За столом понимающе заулыбались, кто-то хохотнул даже.

— Так вот, первого сына прадед завёл ещё при коронации Николая Второго. Сидоренки тогда по Дунаю жили на границе с Румынией, покуда отец его не умер — Берёза Измаилович. Да родился мой первый брат недоношенным. Ну батя и подался с Сербии в Австро-Венгрию на заработки, да в Румынию наведывался, где второй сын аккурат к началу Русско-Японской войны зачат был, но сгорел от холеры. Половодье на Дуная было в тот год, скотомогильники размыло, а воду из реки прямо брали. Как у нас часто бывает, в одном районе дожди, в другом — засуха. Всё вокруг пересохло. Только река и осталась. Те, кто постарше был, выжили, конечно. И не то ещё пили вместе с палочкой Коха, да горилкой разбавляли и самогоном мешали. Им и выжили. А вот дети страдали. Для них вина нет разбавлять. Какое вино, когда даже на хлеб не всегда хватало? А младенцам меньше всего повезло. Молока у матерей нет, воду только и пили. Ну да мир брату моему, на том свете свидимся, — вздохнул Василий Макарович и все уже подумали, что отхлебнёт, но он не шелохнулся.

Боря переглянулся со Стасяном. Дед стоял по-прежнему прямо, выпрямим спину и расправив мощные плечи, которых таковыми делали совсем не плечики пиджака:

— Так вот, третий брат дожил до юных годков. Макар Берёзович тогда в Польшу перебрался, под Краков, — продолжил дед. — Но, когда немец бестолковый на нас пошёл в Первую Мировую, да деревни жечь начал, под руку фрицу и сын попался. Он там то ли молоко разлил, то ли яйцо у курицы умыкнул с голодухи у офицеров. Никто не стал разбираться. Не пощадил юнца и в расход пустили. Пули, правда, пожалели, штыками закололи. Так батя того немца в ночи поймал и на ближайшей берёзе подвесил, а опосля в партизаны ушёл, где со связной четвёртого брата завёл, пока по ночам фрицев душили по всему Восточному фронту, пока другие солдаты в окопах Траншейная стопу от холодов и сырости ловили. Бате даже в наградной крест тогда дали. Георгиевский Крест, который. За успешные дела в тылу противника. Но не всё коту — масленица. Недоедали в то время многие, голодные годы были. Всё на фронт, а тут и немец отбирает последнее через своих прислужников. Хоть к батьке Махно на Гуляй Поле подавайся. «Зелёные» вскоре разгулялись так, что и белых, и красных били. Ну вы поняли, куда батя следом перебрался. Под Гуляй Поле, на Днепру уже Временное правительство встречал. Да от истощения прогорел братец мой. А батя плюнул на всё и подался на Дон, подальше от немчуры, поляков и махновцев. Но от судьбы не уйдёшь.

Дед даже едва не махнул, но удержался. И продолжил:

— А на Дону в те годы уже казачки озоруют. И резня идёт. Люди русские про немца и поляка забыли, на белых и красных поделились. Брат брата режет, отец сына побивает, словно и не жили никогда рядом. Батя сначала сам шашку взял, махать умеет, к коню приучен. Чем не казак, хоть и не по роду? Вон и крест висит наградной на груди. Да когда увидел, как те крестьян плетьми до костей запарывают за малую провинность казачки-то, тут же с крестьянами восстание и поднял, а крест в поле бросил. Да только и сезона не прошло, как после наблюдал уже, как казачкам те же крестьяне с петлицами и в будёновках погоны к плечам гвоздями прибивают. И морщился. Спрашивал всё комдива с усами — разве такова воля народа? А тот в ответ только матерился и показывал на горло. Вот где у него народ уже тот. И воли разные. Будь его воля, он бы хоть всех вокруг перестрелял и заново землю Бога попросил засеять. Но нельзя. Нет больше ни царя, ни бога, а Отечество кровоточит и раны его глубоки.

Все за столом слушали молча витиеватый рассказ. Даже старики не переспрашивали. По лицу видно — не время.

А Василий Макарович только кружку понюхал, сам поморщился и продолжил:

— Но вот прошла гражданская, утихли бои и сражения, примирился Дон. Ждал земли батя обещанной, пятого брата моего завёл на обещаниях тех. Он же на головном уборе революционный военный знак носил — красную звезду, с изображением на ней молота и плуга. Да как с РККА в крестьяне подался, получил лишь возможность за трудодни батрачить в колхозе. А сын его от бешенства слёг. Не до медицины стране погоревшей было: ни врачей по станицам, ни сывороток. Откуда вести? Железнодорожные станции простаивают, железнодорожные пути подорваны, сортиры по стране и те — пропали. В общем, плюнул на всё батя, бросил станицу и в Сибирь подался, бабу какую-то очередную у казачков-недобитков прихватив. За тех крепко взялись. Решил, что с ним ей лучше будет. Вот так вдвоём пешком, да без документов тысячи вёрст и отмотали. Много по пути пережили. И бандитов с большой дороги, и чиновничьей произвол, и продразвёрстки видели и НЭПа хлебнули. Баба, не будь дурой, ещё на первой переправе померла. А батя всё шёл и шёл, упрямый был. А в пути сорок сороков профессий через его руки прошли. Всем занимался от рыбалки

и охоты до крестьянства и ремесленничества. Всё умел делать сам, и по кузне первый, и по дереву не последний, только дайте землю, уж он зажил бы. Дайте мужику возможность обосноваться и корни пустить. Что, вроде бы проще в те годы было? И вроде земли той вокруг что брошенной, что пожжённой, что захваченной и обратно отвоёванной — хоть жопой жуй, а уже нет «кулаков». Бьют крепкого хозяйственника по стране красной, изводят мужика. И вроде нет уже белых, все вокруг красные только, с красными лицами после общественной бани, а сволочи вокруг ещё не отмытой хватает. Доносят друг на друга и местные на прибившихся косятся. Так и не мог батя нигде прижиться толком. И всё дальше на восток двигался, то к переселенцам прибиваясь, то на железной дороге работая, шпалы укладывая. Один раз даже паровоз ему доверили, машинистом смог. А другой раз на север оленей пасти отправился, чтобы свежим воздухом подышать, когда кашлять сильно от дыма паровозного начал. А как вернулся с севера, Новосибирск батя строил. Целыми микрорайонами херачили, от бараков избавляя побережье Оби. А батя везде первый на стройке. То молотком херачит, то пилит, то бетон мешает и мешки таскает как за пятерых. Отметили его, конечно, орденом Трудового Красного Знамени наградили. Вроде образование получай, да опыт молодёжи передавай. А ему всё неймётся. То мостостроителем по области побывал, то литейщиком на заводе, то геодезистом по лесам шляется. И всё без профильного образования. Ему же говорят — ну нельзя так! Бумажку покажь, что умеешь. А он только смеётся в голосину и в лес всех посылает. Так как из народа он, не придраться. На курсы его только запишут. Он придёт, посидит немного, книг наберёт, прочитает все до корки, первым всё сдаст и больше не появляется. Знает каждый, что всё, «на практику» отправился Макар Берёзович. «Применять на деле», — тут дед улыбнулся вставной челюстью, так и не дождавшись третьего ряда зубов и добавил. — А однажды так далеко в лес забрался по нуждам леспромхоза, что вокруг — никого. Только ручьи чистые, река быстрая. И серебро повсюду. Хоть ковшиком со дна черпай. Тогда батя зимовье поставил, пасеку завёл и лесником устроился. Попутно в Новосибирске шестого брата моего завёл от какой-то интеллигентки, которая три языка знала. И ни одного матерного. Родители её на батю как на говно смотрели, но зарабатывал он поболее их. Терпели до поры, до времени. Да только однажды вернувшись после очередной зимы на квартиру коммунальную, не обнаружил батя ни сына, ни жены номинальной. Только письмо. Так мол и так, отбыли в Санкт-Петербург, Аврору посмотреть. А ты и дальше там с лешим живи, а нам надо к цивилизации приобщаться. А они, эти интеллигенты сраные, Ленинград по-прежнему Санкт-Петербургом называли. Словно при царе ещё живут, а не в стране советской. Но батя на них не стучал, прикрывал от доносов соседей даже. Свой же, из народа. То с цыганами вечером подерётся, то с татарами всю ночь бухает, а утром и сапоги ему вернут чищенными и чак-чак на столе. Завтракай, Макар Берёзович. Кушай на здоровье.

Дед вздохнул, нос рукавов потёр и сказал снова:

— Соседи то — золото, но письмо то было получено весной сорок первого года… Кто ж знал, что немец уже на границе силы копит. Из Кремля на фрица посматривали, да надеялись, что Польшей Гитлер подавится. В общем, плюнул на сбежавшую мадаму батя и снова серебро мыть подался, где и встретил недоумевающих охотников у своего омшаника. Те зверя били вне закона всякого. Браконьеры, одним словом. Там выбор невелик. Либо двадцать лет лагерей, либо высшая мера наказания. Да только посмотрели мужики друг на друга и ружья опустили. Я не знаю, что там между ними дальше произошло. Только одному батя руку сломал, а другого прикладом по голове огрел, чем причинил ущерб государству на один рубль и двадцать копеек. Поссорились в общем, затем у костра примирились. А как медовухи, припасённой с зимы в зимовье набрались, деревню-то нашу на всех и обосновали. Сначала Верхние Петюхи, где зимовье стояло и Петю нашли окочурившимся, что ночью решил первачом догнаться, потом Нижние Петюхи, где первое захоронение образовалось. Так и появилось село, потом деревней стало, но до посёлка городского типа так и не вытянуло. А батя там и свет вёл, и подстанции ставил, и вышку натягивал. И сам же трансформаторы чинил. Но это после было, а тогда, не изменяя старой привычки, батя снова жену где-то выкрал. Мать мою, значится. Вот в деревне меня уже и зачали. Ну или в селе. Один хрен храма до «девяностых» никто думать не ставил. Работали люди, некогда было крёстными ходами ходить. В баню ходили грехи смывать. Да под берёзовый веничек, — тут дед снова улыбнулся, как будто уже сидел в парной, но вовремя спохватился. — Так вот, на фронт батя не спешил. Трудился, в посёлке жизнь налаживал. На нём «бронь» висела. Ценный специалист, плюс возраст. Не до мобилизации уже. Да только пока в Новосибирск на смотр мать возил перед родами, телеграмму ему на квартире вручили. А там чёрным по белому: «немцы город в кольцо берут, спаси сына».

— Ёп вашу мать! — не выдержал Евгений Васильевич Сидоренко, который сначала одну слезу смахнул, потом другую, а тут уже сидел и переживал всем видом. Только молча, чтобы не прослушать. Но в моменте не выдержали нервы, подскочил и кулак показав небу ли, немцу ли, а то и самому Всевышнему, свой стакан самогона залпом опрокинул.

Тут все, конечно, поддержали. Тяжело слушать историю без участия. А как закусили, и дед своим стаканом пустым по столу треснул, так присел, утёр бороду и продолжил:

— Короче, батя ружьё взял, патронами обвесился и в военкомат. А дело к зиме. Немцы уже под Москвой. Ну всех сибиряков, кто был, сразу на передовую и отправили второпях. Чай не Наполеон пришёл, столицу никто отдавать не собирался. Оттуда даже сам товарищ Сталин эвакуироваться отказывался. Ну а батя что? Его без парашюта с самолёта в сугроб выбросили. Он полежал немного, в себя пришёл и давай немца бить, а периодически интересовался у комбрига «в какой стороне Ленинград?». Батю сначала от таких вопросов чуть перед заградотрядом не поставили с паникёрами рядом, но танки он гораздо лучше жёг, чем был сведущ в географии. На первый раз простили. Потом, правда, дальше за немцем пришлось идти, чтобы совсем не заплутать. Ещё и кормить начали. Ну батя и прошагал сначала до Курска, потом Донбасс освобождал…