Тот самый Янковский
Шрифт:
Марк Захаров – мой режиссер
Я страшно волновался перед первой встречей с Захаровым, которую мы назначили в Москве. Но Марк Анатольевич на нее не пришел. «Что ж, видимо, оказался не нужен», – подумал я тогда, ведь у меня был комплекс периферийного артиста. Но, набравшись все-таки мужества, позвонил ему домой. Почти дословно помню разговор, хотя прошло немало лет. «Олег, вы великодушный человек?» – «В общем – да, другим быть не могу, слишком зависимая профессия». – «Извините, я опоздал. Давайте повидаемся завтра». Захаров сказал, что хорошо меня знает по кино и хотел бы со мной работать. Я же настаивал, чтобы он посмотрел меня на сцене, поскольку считал себя прежде всего артистом театральным.
На гастролях в Ленинграде я, по иронии судьбы, играл Мышкина на сцене БДТ. Выходить на сцену было безумно тревожно,
Потом был наш первый спектакль «Автоград». Мне кажется, он отчасти был данью времени и недолго просуществовал в репертуаре. Но, несмотря на все это, я вспоминаю его с добрым чувством как первую совместную работу с Марком Анатольевичем. Этот режиссер обладает удивительным качеством – я смог в этом убедиться, проработав с ним много лет, – он помогает актеру почувствовать свой инструмент. В училище этому не учат – во всяком случае, меня не научили. Понять, чем ты владеешь – скрипкой Страдивари или фабричной расхожей продукцией, – главное в нашей профессии. Ведь и на уникальном инструменте можно «засушить» музыку, порвать струны, не суметь сыграть. Захаров, чувствуя артистическую индивидуальность, очень точно ее направляет. Поэтому свой «московский период» я считаю более осознанным по сравнению с саратовским именно потому, что в Ленкоме учился ремеслу, мастерству понимать и настраивать свой актерский аппарат. Конечно, наши творческие контакты в театре и на телевидении развивались неоднозначно. Но значение школы Захарова я не переоцениваю: именно этот режиссер позволил мне почувствовать все возможности моих нервных струн. Вскоре он доверил мне участие в спектакле «Революционный этюд» («Синие кони на красной траве») по пьесе М. Шатрова, и эта работа стала для меня принципиальной – я сыграл роль Ленина, да еще без грима…
Когда я только пришел в театр, Марк Анатольевич наблюдал за мной, присматривался. Не вмешивался при этом в мою жизнь, почти не вызывал в свой кабинет. Однако были и важнейшие встречи – может быть, за всю историю отношений всего две, три.
Как-то – на пятом, по-моему, спектакле «Автограда» – я, запыхавшийся, уставший после съемок, буквально влетел в буфет. В этот день спектакль шел вяло, и по его окончании меня вызвал Захаров. «Олег, запомните, – сказал он. – Мы вас взяли на лидирующие роли, и вы поэтому должны себя умело распределять между отдыхом и работой, кино и театром. Выход на сцену – штука не простая!» Я опешил, получив, можно сказать, удар по сознанию. Захаров обладает способностью попасть в десятку как бы незначительными, вроде бы известными словами, иногда даже обижая актера. Но в нашем деле это бывает порой небесполезно.
Мой переход в Москву был труден и в бытовом отношении. Пятиметровая комната в общежитии, маленький сын… Но профессионально я не чувствовал никаких опасений. Неизбежные сложности первых своих работ в Ленкоме я воспринимал как норму, хотя драматургический материал, скажем, «Революционного этюда» был довольно странным, непривычным для меня. Но я приехал в Москву обласканным саратовской театральной общественностью и зрителями актером. Может быть, оттого, что снимался в кино, а на периферии это случается не так уж часто. Я уже ощутил на себе бремя узнаваемости – не могу сказать славы… Наверное, публицистический спектакль требовал от меня каких-то неведомых мне тогда возможностей. Но надо было начинать! Я знал, что Москва перемалывает кости – или пан, или пропал. Вместе с тем я помнил и завет Захарова – не суетиться.
Были времена, когда Марк Анатольевич шутил и нас, ведущих актеров, называл мэтрами. А мы, конечно же, – его. Потом шутки закончились, а новых не придумали. Но я так до конца и не знаю, не смогу объяснить, как все-таки создается настоящий, становящийся культурным явлением театр. Ведь можно собрать под одной крышей этакую сборную команду очень хороших актеров – а театра не получится. Значит, так угодно было Господу Богу, чтобы с приходом Захарова совершенно обвальный театр стал самым посещаемым. Думаю, что он и сам-то не очень понимал, чего ему тогда хотелось, его вела какая-то чудесная сила. Пригласил Леонова, Пельтцер, Чурикову, меня, нашел в ГИТИСе Абдулова, поручил Караченцову в «Тиле» первую его «поющую» роль – а ведь мог и кому-то другому, поставил музыкальный спектакль по поэме Андрея Вознесенского – да еще с участием рок-группы… Многие вещи на грани интуиции, прямо из космоса. Да, лично у меня к Марку Анатольевичу много претензий, как и у него ко мне. Однажды он очень мудро заметил – и грустно, и с юмором: других актеров, другого театра у него уже не будет. Но театр, созданный им, существует. И у нас не будет другого режиссера. В БДТ главным режиссером оставался Товстоногов, у актеров «Современника» – Ефремов, на Таганке – Любимов. Можно еще долго перечислять. Привыкаешь к почерку, к стилистике, к тону диалога режиссера и актера. У нас с Захаровым все это сложилось. Мы постарались дать нашему театру максимум своей творческой энергии.
Мы начали работать в Ленкоме в такое время, когда жизнь требовала необычной, неожиданной режиссуры. И актеру тоже надо было удивлять зрителя, а значит, все время искать то, чем удивлять, быть требовательным к себе, внимательным, дабы не опуститься до простого трюкачества. В итоге был создан театр с неповторимой стилистикой.
Вообще у меня сильно развито чувство театра как семьи, как дома, и уж если я в нем работаю, то не уклоняюсь от решения его внутренних проблем. Кстати, и в Ленкоме я далеко не всегда получал роли, о которых, что называется, всю жизнь мечтал, – допустим, Постороннего в «Диктатуре совести» или Беринга в «Оптимистической трагедии». В последнем случае, например, театр переживал очередной тяжелый период (из-за «Юноны» официальные органы стали на нас косо смотреть), нужно было как-то спасать положение, и мы, как бы в знак идеологической лояльности, взяли эту пьесу. Получился один из лучших спектаклей. Так что я умею себя подчинять, скажем так, осознанной необходимости.
В театре, где, в отличие от кино, связи между актером и режиссером более разнообразные и долгие, мой режиссер, конечно, Марк Захаров. Я не представляю себя в какой-либо другой труппе. Но если уж совсем гипотетически предположить, что я ушел из Ленкома, то, вероятней всего, я пошел бы в какой-нибудь вновь создающийся театр.
Нельзя не сказать о Захарове как о кинорежиссере. В его триптихе («Обыкновенное чудо», «Тот самый Мюнхгаузен», «Дом, который построил Свифт»), смысл которого трудно уложить в краткую словесную схему, мне близка тяга моих героев к бескорыстию, чистоте, доброте, справедливости – одним словом, к идеалу человека. Взять хотя бы Мюнхгаузена – с детства мы знаем его как безбожного враля и хвастуна. И вдруг оказывается, что именно он знает о жизни настоящую правду: как верить, как мечтать, как любить.
Мне очень дорог фильм «Дом, который построил Свифт». Я как-то особенно волновался перед его премьерой. Картина непроста для восприятия, а нам хотелось, чтобы зрители поняли нас. Поняли, например, что ни сценарист Григорий Горин, ни режиссер Марк Захаров не собирались делать биографический фильм о писателе Джонатане Свифте. (Я играл эту роль, но внешне на писателя не похож совершенно.) Если формулировать идею картины двумя словами, то я бы сказал – это фильм о преемственности. Преемственности идей. Преемственности души.
Известно, что сегодня человеческие контакты возникают очень трудно, и говорить про общение – в самом высоком, духовном понимании этого слова – безусловно, необходимо. Нередко спрашивают: «Что помогало вам в работе над ролью?» Так вот, работая над ролью Свифта, я все время думал о реальной житейской ситуации, о своем общении с реальным человеком… Я думал о Саше Абдулове. Мы с ним познакомились уже много лет назад на репетиции первого в его жизни спектакля «В списках не значился…» по Борису Васильеву.