Тот самый
Шрифт:
Гул накатил, как волна. Вместе с ним по туннелю нёсся плотный клуб пыли — мы видели его, клубящееся рыжее нечто, готовое поглотить нас без остатка…
Отец Прохор выставил руки перед собой, развернув к клубу пыли открытые ладони. То же сделал и Гиллель.
Затем они начали наклоняться, словно упирались в невидимую стену. Одновременно, хором, они выкрикнули Слово — я не напрасно произношу его с большой буквы. Слово громыхнуло под сводами туннеля, словно бы собирая воздух вокруг
Пыль ударила в него, отшатнулась, снова ударила, заклубилась в бессильной злобе. Потом загустела, в ней прорезались огненные всполохи… В заслон заколотили огромные каменные глыбы.
— Господи, помилуй, — я скорее почувствовал, чем услышал беззвучную молитву Котова. И всей душой присоединился.
Хафизулла стоял прямо. Он не отрываясь смотрел в туннель, и губы его тоже беззвучно шевелились.
«Они попытаются всех спасти»…
Девчонок жалко, — почему-то подумал я.
Они её удержали. Гиллель и отец Прохор удержали тот невидимый щит, что выставили на пути взрыва, на нашем пути.
Чего им это стоило — не ведаю.
Когда всё закончилось, они опустили руки — так, словно это было очень трудно, словно суставы заржавели навеки в поднятом положении… И повернулись к нам.
Белая рубаха Гиллеля стала серой от пота. Его волосы, борода — порыжели, припорошенные пылью.
Чудо-отрок стащил джинсовую куртку, через голову выпростался из кенгурушки…
— Фух, упарился весь, — заявил он.
От белой майки с надписью «Калинов Мост» действительно шел пар.
— Упокой, Господи, их души, — громко сказал он, повернувшись к завалу и широко крестясь щепотью. Затем три раза поклонился, и добавил: — Пусть земля вам будет пухом.
Когда мы выбрались наверх, уже смеркалось. Лабаз бывшей станции окружали мигалки, пожарные машины и кареты скорой помощи: кто-то из бдительных граждан, услышав подземный гул, позвонил и сделал предположение о бомбе.
Но перед мигалками, как живая цепь, стояли богомолки отца Прохора. Пожилые тётки во вдовьих платьях и чёрных платках, они скорбно смотрели в клубящийся пылью проём и никого не пускали внутрь. Как ни странно, их слушались…
Не разобравшись, нас приняли за террористов. Когда мы, в клубах пыли, неразличимые друг от друга, выбрались из туннеля — я бы и сам принял нас за виновников всего безобразия… Котов побежал улаживать ситуацию.
Через десять минут он вернулся, в сопровождении ЧС-ников и хорошенькой журналистки с пушистым микрофоном. Она вилась вокруг громадного Котова, как мотылёк вокруг пламени…
Алекса у нас пытались забрать. Чтобы положить
Я молча, остервенело, отказывался выпустить тело из рук.
Спас отец Прохор. Показав удостоверение служителя церкви, он заявил, что покойник нуждается в омовении и отпевании — и только после этого будет готов предстать перед судебной экспертизой.
Думаю, продавить столь вольное обращение с правилами помог и авторитет майора.
Наконец мы поехали домой. Я устроился на заднем сиденье Хама — за руль уселась Антигона — и всё смотрел на заходящее солнце.
Огромный красный шар повис у самого горизонта, касаясь его нижним краем, и по остывающему челу его бежали хмурые облака…
Алекса забрал Гиллель. Когда он протянул руки, чтобы принять тело, мне это показалось очень естественным.
Я даже вспомнил, что на кладбище есть специальный дом для отпевания усопших…
Особняк наш в заходящем солнце пылал багряным. На ступени намело прошлогодних листьев.
Надо бы завтра с утра выйти, — подумал я. — Подмести… И тут же усмехнулся: никакого завтра для меня не будет.
Как говорил Алекс, с наступлением ночи восстану я в виде тератоса, утратив память и всякий человеческий облик… Потому что другой путь я не выберу. Колдуном, каким был покойный Лавей, я становится не желаю. Лучше уж чистая смерть: кол в сердце и жаркое дыхание кремационной печи.
— Куда? — спросил отец Прохор, когда я, войдя в особняк, по привычке направился к лестнице.
— К себе, — я пожал плечами. — Наверх…
Стыдно признаться, но в комнатах моих царил полный бардак. Последние несколько дней выдались хлопотными, и ни у меня, ни у Амальтеи не доходили руки навести элементарный порядок. Вот этим я сейчас и хотел заняться — больше всего на свете.
Я предвкушал, как буду вытирать влажной тряпкой корешки книг, как перетряхну и заново заправлю кровать — по уставу, подогнув уголки… Как напоследок заброшу вещи в стиралку и вымою полы.
— Рано тебе наверх, — фраза в устах чудо-отрока прозвучала двусмысленно. — Есть ещё парочка неоконченных дел. Давай в подвал, — скомандовал он.
Ну, вот и прибрался, — подумал я. — Впрочем, он прав. Нечего тянуть.
В подвале горела тусклая лампочка. Это был не тот подвал, где у нас были тир и арсенал. Об этом я до сих пор не подозревал…
Узкая бетонная лестница пахла картошкой и плесенью, а внизу ждал тесный погреб, где на двух табуретках стоял самый обыкновенный гроб. Крышка его была откинута, и внутри виднелась подкладка из дешевенького серого ситца.