Товарищ пехота
Шрифт:
«В чем-то он прав», — подумал сначала Романцов.
— А мы — времянки! Как печки-времянки, которые ставят на зиму, когда не действует паровое отопление…
— Забываешь, что мы все уже воевали, — убежденно возразил Романцов. — А день на фронте, для умного человека равняется, пожалуй, двум-трем месяцам мирной жизни. В смысле закалки характера и приобретения жизненного опыта мы — взрослые люди. Хотя по паспорту нам и не так много лет.
— Ты хочешь сказать, что стал офицером еще до курсов? Какое самодовольство! — с
Романцов смущенно покраснел:
— Нет! Так я не говорю. Но действительно я шел к тому, чтобы стать офицером.
— А Волков?
— И Волков! Как известно, Волков командовал под Красным Бором взводом и выполнил боевую задачу.
— Некультурный человек!
— Сам ты некультурный! — вспылил Романцов. — А что в тебе-то от культуры? Музкомедия и джазики! Больше ничего не знаешь! Все наносное, с чужих слов.
Волков мусолил губами окурок, уставившись в воду. Мелкие капли пота выступали на его багровых щеках. Романцову стало обидно за него.
— Конечно, у него нет систематического образования. А у тебя есть? Волков будет учиться, будет читать!
Он говорил с таким волнением, ибо вспомнил Курослепова.
— Я тоже некультурный человек, — неожиданно признался Шерешевский. — Все мы некультурные! Из меня тоже офицера не выйдет. Я старый. Война мне не по душе, я хочу быть юристом. А этот? — Он бесцеремонно показал на Рябоконя. — Бабник! Чему он научит своих бойцов?
— Не понимаю, Шерешевский! Всех ты ругаешь, ворчишь…
— И тебя ругаю, — усмехнулся Шерешевский. — Ты будешь офицером. Несомненно!
Романцов сидел с неподвижным лицом. Он не понимал, шутит Шерешевский или говорит серьезно.
— Ты думаешь о войне, а не о мамзелях, как Рябоконь, не о второй тарелке супа, как Волков, не о семье и кружке пива, как я…
— Бессовестно! — вскричал Романцов, сжимая кулаки. — Не позволю так говорить о Ваське и Никите! У тебя отвратительная манера изображать все в черном свете!
— Мне тридцать три, — вяло сказал Шерешевский. — Я не идеалист! Восторженности во мне — ни на грош!
Рябоконь равнодушно плюнул в воду и сказал:
— Получу я, братцы, взвод, выведу в траншею. Сам скок на бруствер, выкурю под пулями папироску! Вот солдаты увидят: храбрый у них командир! И уважать станут!
— Глупо! — рассердился Романцов. — Тотчас застрелит вражеский снайпер!
— Видал? — захохотал Шерешевский. — Купринский прапорщик! Экое представление об офицерской чести!
— Да бойцы засмеют тебя! — сказал Волков, подбрасывая на ладони горячий песок.
— Не засмеют, врешь!..
Шерешевский, жмурясь от удовольствия, хитровато посматривал на собеседников.
Завидев вдали алый беретик, Рябоконь вскочил и проворно убежал. Походка у него была танцующая, манерная.
Волков выругался.
Презрительно сощурив глаза, Романцов молчал. Его тоже мучило многое, в чем было
Певучий, сдержанно-неторопливый, жаркий голос горна, донесшийся из здания курсов до Невы, поднял их на ужин. Они торопливо вскочили и, отряхнув с одежды песок, пошли по проспекту.
А Шерешевский отстал. Озирая громады недостроенных домов, выщербленный осколками снарядов асфальт, белесое небо, он думал, что, к сожалению, Романцов не ошибся: «Действительно, я мелкий человек и надеяться в жизни мне не на что».
В этот день Романцову довелось первый раз в жизни командовать наступающим стрелковым взводом.
Было это на тактических занятиях.
Однако Романцов накануне сбегал на учебное поле, расположенное у железнодорожного моста, обошел, оглядел высотку, огородные гряды, шоссе.
Ему было известно из вводной, что «противник» на высотке левее насыпи имеет пулеметный дзот и две траншеи.
Набравшись смелости, он отправился к полковнику Уткову, начальнику курсов, который преподавал в их роте тактику, и спросил, какие средства усиления будут даны ему для «боя».
— Два станковых пулемета. Взвод ротных минометов, — сказал полковник серьезно. Он уже заметил Романцова и выделил его в своей памяти из состава роты.
Романцов учился жадно, напористо, страстно. Разумеется, это не означало, что он был круглый отличник. Наоборот, он зачастую путал, нарушал требования устава, порою не умел сделать точный расчет своих сил и лез очертя голову на «врага». Но в нем не было равнодушия. Полковник ценил это в людях.
В начале Отечественной войны полковник был тяжело ранен. Ему отрезали до колена левую ногу. Он изведал горечь отступления. А счастье победы? Он мог лишь мечтать о том, чтобы это счастье выпало на долю его учеников. Он ходил, тяжело припадая на протез и опираясь на трость.
Он не любил начетчиков, зубривших параграфы устава, а Шерешевскому решительно заявил, что не позволит ему довольствоваться тройками и, как выражались тогда, «отбывать номер» на курсах.
Как легко было Романцову мечтать ночью, закрывшись с головой одеялом, что занятия пройдут отлично! А выйдя по приказу полковника и остановившись перед строем курсантов, он оробел. Губы пересохли, он облизал их.
Он стоял перед бывалыми солдатами, которые прошли сквозь бури сражений, спали рядом со смертью у костра, просыпались вместе со смертью, шли в ногу со смертью в атаку. Ордена были ввинчены у них в гимнастерки. Конечно, Волков, захвативший со взводом у Красного Бора три немецких дзота, сейчас не помнил, как он отдавал приказ на атаку, придерживался ли устава в своих действиях или нет. Лишь Шерешевский до курсов был интендантом. Его самодовольную рожу было противно видеть сейчас Романцову…
— Товарищи сержанты, слушайте приказ на наступление!