Товарищи по оружию
Шрифт:
– Наши раненые останутся здесь, – помолчав и решившись идти до конца, сказал Артемьев. – Я вижу, что вы плохо с ними обращаетесь. Я вам не верну их.
– Грузите их обратно! – закричал полковник по-японски своим врачам, упирая руки в бока и расставив ноги.
– Господин полковник, – очень тихо сказал Артемьев и так же тихо взял японца за локоть и повернул лицом к нашим позициям, где, хорошо видные отсюда, стояли четыре танка, – если вы это сделаете, прикажу открыть огонь
Сам еще не зная, как он это сделает, Артемьев твердо знал одно – что никакая сила не заставит его вернуть японцам двоих ваших. Это была одна из тех минут, редких даже в судьбе военного человека, когда все подготовленное его предшествующей жизнью сосредоточивается в одном-единственном поступке.
Наступило гнетущее молчание. Японец, очевидно, колебался, как ему отнестись к угрозе Артемьева.
Но в эту минуту Иванов, стоявший рядом с Артемьевым и смотревший на него благодарными глазами, вдруг но какому-то наитию, необыкновенно кстати, выпалил, обращаясь к Артемьеву и показывая пальцем через плечо назад, в сторону танков:
– Разрешите передать приказание?
Эти слова, произнесенные решительным тоном, в сочетании с тем, что произнес их именно танкист, доконали японца. Он сделал своим врачам небрежный жест двумя пальцами, отменявший предыдущий приказ, и сказал, чтобы они посмотрели акт, составленный русским врачом, и доложили его содержание.
– А мы со своей стороны, – примирительным тоном сказал Артемьев, – не возражаем, если ваши врачи тоже составят акт, в каком виде мы доставили ваших раненых.
При том состоянии, в котором Артемьев сдавал японских раненых, его предложение насчет обоюдного акта было насмешкой, но японцу приходилось отвечать.
– У меня нет инструкции, чтобы принимать от нас наших раненых по состоянию их здоровья и обмундирования. У меня есть инструкция, чтобы принимать их по имеющемуся у меня именному списку, – сказал японец, сердито придыхая между слишком длинными для него русскими фразами. – У меня есть приказ и дисциплина японской императорской армии. Я не придумываю, как вы, дополнительных процедур из собственной головы, господин капитан.
Артемьев пожал плечами. Он остался победителем, и теперь японец мог сколько угодно утолять оскорбленное самолюбие.
– Очевидно, у нашей и у вашей армии, – продолжал полковник, – разница в принципах. У нашей армии принцип – возвращать пленных так, как они поступили к нам. А у вашей армии, очевидно, принцип – возвращать больше, чем вы взяли. Может быть, пока они были у вас в плен, вы постарались их снабдить не только новыми одеялами?
«Что ж, все возможно», – хотелось сказать Артемьеву, но он только во второй раз равнодушно пожал плечами.
Наши санитары, переложив на свои носилки
Японский поручик, так же как и полковник, владевший русским языком, сидел на корточках рядом с нашим военврачом, заглядывая ему через плечо, и читал про себя, шевеля губами.
Наш военфельдшер вдвоем с врачом-японцем шли вдоль носилок со списками в руках. Сначала японец выкрикивал японское имя, потом, коверкая его на русский манер, то же имя повторял военфельдшер, потом они оба останавливались и ставили в своих списках по галочке.
Вслед за японским врачом и нашим фельдшером тел японский фельдшер – кривоногий, рослый, с каким-то особенно злым и грубым выражением лица. Под мышкой он держал пачку пакетов. Это были большие прямоугольные пакеты, вроде тех, в которых у нас продают крупу или сахар, но очень толстые, склеенные из нескольких слоев рисовой бумаги.
Как только очередной раненый откликался на свое имя и в обоих списках ставились галочки, японский фельдшер, приподняв голову раненого, быстро и грубо – по самые плечи – нахлобучивал на нее бумажный пакет.
Фельдшер шел не вдоль носилок, а перешагивал через них, и каждый раз, нахлобучивая пакет, становился так, что носилки оказывались у него между расставленными ногами. В этой операции было что-то отвратительное и щемящее душу. С трудом сдерживаясь, чтобы не заорать: «Что вы делаете с людьми, сволочи!» – Артемьев смотрел на то, как следующий раненый, которому еще не надели на голову пакет, сам уже приподнимался на локтях и вытягивал шею навстречу.
– Что он делает с пленными? – не выдержав, спросил Артемьев у все еще стоявшего с ним рядом полковника.
Полковник произвел на своем лице два необыкновенно быстрых движения: сначала он на десятую долго секунды улыбнулся Артемьеву – это был долг вежливости, привычная улыбка, он отвечал ею на обращение к себе; потом его улыбка поползла вниз, и нижняя губа полковника оттянулась в надменную гримасу. Кивнув на пленных и сделав презрительный жест в их сторону, он сказал:
– Это надевают на них для их же собственного спокойствия: они стыдятся после плена смотреть в лицо доблестным представителям командования императорской армии.
– Покажите-ка мне! – повелительно по-японски сказал Артемьев фельдшеру, подумав про себя, что после халхин-голского разгрома гораздо верней было бы надеть бумажные мешки на головы доблестных представителей командования императорской армии, чтобы им не было стыдно смотреть в лицо солдатам.
Фельдшер протянул ему пакет. Пакет был большой, непрозрачный, на редкость добротно склеенный.