Товарищи по оружию
Шрифт:
За 20-е число – первый день наступления – рядом с изложением хода дела в блокноте у Лопатина было записано:
«Никого из красноармейцев не поражает наше преимущество в авиации, артиллерии и танках. Все считают, что так оно и должно быть.
Вечером, после боя, красноармеец, работавший до призыва на Сталинградском тракторном, хваля танкистов, стал говорить о пятидесяти тысячах тракторов в год в одном Сталинграде. А еще ХТЗ, а еще ЧТЗ!»
21-го вместо записей в блокноте была грубо начерчена
«Баталову позвонили из штаба дивизии; наши как будто уже соединяются позади японцев. Я обрадовался, а Баталов сказал, что теперь-то и начнется самая молотня: японцам и убежать некуда и сдаваться не приказано, значит, будут драться. Я спросил, чего он хмурится, – таков ведь и был план. «План планом, – сказал он, – а людей жалко. Понесу большие потери». Потом помолчал и сказал: «Вы здесь один как перст, а у меня, кроме семьи в Чите, всё здесь, в полку, все мои друзья, товарищи и знакомые. Вот прикиньте-ка это на себя, что часть из них вы завтра или послезавтра неизбежно должны потерять. Не вообще людей, а именно из ваших друзей и товарищей».
Я стал спорить с ним, что в его словах есть противоречие. Баталов долго слушал, а потом сказал: «Вы мне про советских людей вообще не рассказывайте. Я потому, может быть, в армии служу, что вообще всех советских людей люблю, но уж оставьте мне право, пока меня в другой полк не перевели, любить свой полк более всякого другого. И никакого тут противоречия нет, имейте в виду!»
Он так рассердился, что ушел в батальон один, хотя до этого обещал взять меня с собой».
23-го, после описания боевых действий полка, следовала всего одна фраза: «Потери сегодня не такие большие. Баталов веселый».
24-го в блокноте стояло: «Был в штабе дивизии. Говорят, что из главных укрепленных высот остались невзятыми три: Песчаная, Зеленая и Ремизовская, но зато на них на каждый метр по японцу. Ночью лежал в окопах с бойцами, и был такой разговор. (Над головой прошли в сторону границы наши ночные бомбардировщики.)
– ТБ-3 пошли! Бомбить Джинджин Сумэ.
– Почему Джинджин Сумэ?
– У них там тылы стоят.
– А может, прямо на Харбин или на Чаньчунь пошли? Там у них главнейший штаб, говорят.
– Едва ли туда пойдут.
– А почему? Все равно воевать!
– Воевать, да не все равно. Еще прицепятся – общую войну начнут!
– Уже прицепились!
– Это еще не прицепились, это еще думают. Мы им тут пить даем! А они думают – воевать дальше или нет?
Потом после молчания тот же задумчивый голос сказал рассудительно:
– Гитлер меня беспокоит…
Я ожидал, что кто-нибудь пошутит, но никто не пошутит. Все долго молчали».
25-го Лопатин записал:
«Мы привыкли каждый день к вечеру заново устраивать и командный и наблюдательный
Запись, которую Лопатин сделал сегодня, по стечению обстоятельств касалась как раз Климовича, верней – потерь, понесенные ею танкистами. Запись начиналась словами: «Баталов весь день и рвал и метал…»
На Лопатина, который почти весь этот день не отходил от Баталова, произвело глубокое впечатление то, как Баталов передаивал, когда два вырвавшихся вперед танка на глазах у всех были забросаны бутылками с бензином, как он потом сам поднимал и поднял людей в атаку и как после взятия сопки вдвоем со своим комиссаром Саенко стыдил командира батальона Красюка, непосредственного виновника дневной неудачной атаки.
Красюк стоял перед Баталовым мрачный и очень усталый. Разноса он не боялся, потому что весь день после неудачной атаки был под пулями, сделал все, что мог, знал это и знал, что Баталов это знает.
Днем, придя в батальон сразу после атаки, Баталов для пользы дела обуздал свой гнев и только, скрипнув зубами, молча провел по лицу Красюка таким взглядом, что того ожгло, как крапивой. Теперь, когда Красюк за день не ухудшил, а, наоборот, выправил положение, он, в сущности, мог уже не бояться гнева командира полка. Но Баталов умел стыдить, и Красюку было мучительно стыдно, несмотря на усталость и до дна попитую им чашу всех, какие только ложно вообразить, смертельных опасностей.
– Ты на меня не смотри, – говорил Баталов, – мы еще с Саенко свое от командира дивизии получим. Нам еще с Саенко придется в глаза танкистам смотреть. Ты мне скажи: кто днем танки сжег?
– Кто сжег? Японцы сожгли, – зная, что последует, но принужденный отвечать, угрюмо сказал Красюк.
– Нет, ты сжег, – сказал Баталов то самое, чего и ждал Красюк. – Ты батальон в атаку не поднял?
– Я не поднял, – как эхо, повторил Красюк.
– Вот и сжег. Где твой стыд? Где твоя совесть?
– Я сам сегодня одними убитыми девятнадцать человек потерял, – с сердцем сказал Красюк.
– И своих столько не потерял бы, если бы днем тех танков не сжег, – безжалостно сказал молчавший до сих пор Саенко.
Эти слова докопали Красюка. По его щекам покатились две слезы. Он тут же вытер их раненной в первый день боев, забинтованной рукой и снова продолжал неподвижно стоять, руки по швам. Только видно было, как у него тихонько подрагивают копчики пальцев.