Товарищи
Шрифт:
Лицо Баклана побледнело, лиловатый шрам на подбородке потемнел. Василь резко поднялся.
— Не шути этим, Саввич. Прошу, как товарища. Ты хорошо знаешь, за что я кровь проливал…
Ковалевич, услышав этот тихий, напряженный голос, успокоился.
— Я так и думал, что не для заслуг, Василь… Ты, кажется мне, сейчас просто с дороги сбился, зрение у тебя испортилось от блеска славы. А может, голова закружилась от хвалебного шума…
Он сел рядом с Бакланом н заговорил мягко, с дружеским сочувствием;
— Послушай, Василь, и хорошо подумай, пока не поздно. Я скажу
Скажу правду: в райкоме была такая мысль — собрать колхозное собрание и решить, не настало ли время тебе освободить место для другого председателя. Я заступился, сказал, что надо подождать, попробовать выправить дела в колхозе при твоем участии… Теперь — твое слово. Помни, что сказать его еще не поздно, но скоро может стать поздно…
Было еще довольно рано, когда Ковалевич и Гаврильчик поднялись. Иван Саввпч снял с крючка свое поношенное драповое пальто, надел его, взял в руки кепку. Баклан, стоя посреди хаты, понуро следил за товарищами.
— Ты не обижайся, Василь, что испортил тебе вечер. Характер у меня такой — не люблю кривить душой…
Ковалевич подошел к Баклану, пожал на прощание руку.
— Не думал я, что увижу тебя таким…
Как же это ты, Василь?..
Баклан молчал. Не одеваясь, он проводил их "на крыльцо. Ковалевич и Гаврильчик быстро сошли по ступенькам, вышли на улицу. Василь, опершись плечом о столб ча крыльце, бездумно следил, как постепенно темнота поглощает две фигуры. Откуда-то с поля ветер доносил однообразное тарахтенье трактора.
"Ушли… Ушли…" Два года он ждал этой встречи…
Вот уже черные фигуры исчезли в темноте. Сердце Василя тоскливо сжалось.
Внезапно поблизости звонко и задорно запел девичий голос:
Полюбила тракториста,Он красивый и простой.Называет меня милой,Говорит, что холостой.Ветер хлестал порывистыми ударами, холод забирался все глубже, пронизывал насквозь. Ночь была холодная, а Василь даже шинели не накинул на плечи. Но возвращаться в хату не хотелось — там его ждало одиночество.
Ковалевич и Гаврильчик, вернувшись от Баклана, еще долго не ложились спать.
Оба после встречи с Бакланом были возбуждены и остро чувствовали взаимную близость. "Словно и не расставались никогда", — подумал Иван Саввич, видя, что Гаврильчик понимает его с полуслова.
— Спасибо тебе, Рыгор. Поводил ты меня сегодня, порадовал. Много вы сделали.
Радостно мне было видеть это… Так радостно, как… в Лапотовке, когда отряд впервые принимал самолет с Большой земли.
Помнишь?
— Ну, как же, помню… Вы тогда опоздали на аэродром… Нам три раза присылали телеграммы — встречайте. И мы три раза выходили встречать, а самолета все не было… Он прилетел, когда мы уже мало верили.
— Помнишь… Сегодня у меня такой же радостный день. Много
— Не зря жили это время, — горячо ответил Рыгор.
— Это ты хорошо сказал: не зря жили. Не придется краснеть за эти два года. Как и за те, за партизанские… Ковалевич откинулся на спинку кресла, отвел рукой прядь густых волос, что упала на высокий крутой лоб; около рта легла строгая глубокая складка. — Да, киснуть у нас может только тот, кто оторвался от жизни, так как жизнь наша ни минуты не стоит на месте…
— Она не даст остановиться….
Помолчав, Рыгор сказал с уважением:
— А вы за эти два года, Иван Саввич, здорово поседели. Гляжу на вас уже иолголовы побелело, виски будто инеем прихватило…
— Заботы, брат… Такие заботы. — Иван Саввич пошутил: — Не годы молодца гнут, а заботы…
Все время после войны Ковалевич жил беспокойной, стремительной жизнью.
Он работал в обкоме партии заведующим промышленным отделом. Работы было немало: до войны эта область была в Белоруссии одной из первых по развитию промышленности. Во время оккупации почти все заводы были разрушены, их нужно было возможно скорей восстанавливать. Успех мог быть достигнут только очень хорошей организацией дела, умелой расстановкой людей и правильным, хозяйским использованием материалов — в ту пору часто еще не хватало нужных специалистов, строительных материалов.
Ковалевич работал с самого раннего утра до поздней ночи. По утрам вызывал руководителей предприятий, вечером принимал посетителей, а день обычно проводил на каком-нибудь заводе. Только поздно ночью ему удавалось вырвать час-другой для своей учебы. Однако сколько бы он ни работал, у него не выходила из головы одна и та же мысль, что делает он все же мало, не столько, сколько нужно, и он спешил…
…Значит, ти, во что ему не хотелось верить, — правда: Баклан свернул с прямой дороги. Успокоился. Забыл обо всем — о товарищах, с которыми воевал, о людях, которые ему верили. Беспокойные мысли о Баклане долго не давали Ковалевичу уснуть.
Баклан тоже не спал. Он сидел за с голом, подперев голову руками, и безучастно смотрел передсобой. На столе стояли тарелки с недоеденной закуской и три граненые стопки с недопитой водкой.
На душе у Василя было тревожно. Вечер, закончившийся так неожиданно, оставил неприятный осадок. В голове — ни одной мысли. Пусто. Только беспорядочными отрывками воспоминания — подробности встречи с Ковалевичем, слова бывшего командира.
"Линьков, говоришь, с Припяти привез?
Линьки вкусные, ничего не скажешь…"
И зачем только дернуло его про эти линьки так не во-время сболтнуть?
"Не думал я, что увижу тебя таким…"
"Не думал? Ну и пусть!" — Василь внезапно вскочил, сорвал с крюка шинель и, на ходу накинув ее на плечи, порывисто хлопнул дверью.
Мать, встревоженная, выбежала следом за ним в сени.
— Куда ты, Вася?
Он не отозвался.
На дворе в лицо Василя ударил холодный ночной ветер. Он бросал волосы на лоб, на глаза.
"Когда шел под пули, тогда хорош был, — думал Василь, — а теперь — "на Припять ездишь".