Товарищи
Шрифт:
— Знаю!
— Но дело не в этом, — сказала Юлька, в раздумье покачав головой.
Она держалась теперь просто и без тени смущения, её уверенный голос слышен был во всех уголках зала.
— Саша мучается оттого, что сделал плохое и… не помнит, совсем позабыл о том, что он сделал хорошего.
Она замолчала, опустила глаза; чуть краснея, исподлобья глянула в зал и негромко спросила:
— Пусть он не помнит, но мы-то должны?
— Правильно! —
Юлька отступила, удивлённо разглядывая толстощёкого мальчика, который потешно косил одним глазом.
Володя Петровых ещё во время юлиной речи забрался на сцену. Спрятавшись в складки занавеса, он неслышно стоял до тех пор, пока что-то не вынесло его из засады.
— Ребята! Товарищи! У Саши индивидуализм был только в зародыше. Комсомол перевоспитает его. Ручаюсь и беру под ответственность! Вообще Сашу жаль… Я за то, чтоб принять!
Юрка Резников, задетый тем, что Петровых, этот увалень, не испросив у него разрешения, самовольно ввалился на сцену, зазвонил в колокольчик:
— Просите слова! Просите!
Но его одноклассники, к стыду председателя, оказались недисциплинированными до бессовестности. Никто не желал просить слова.
— Принять! — кричали в первых рядах.
— Емельянов исправится. Он идейный, я знаю! — твердил Сеня Гольштейн.
— Принять!!
Они разом умолкли, когда на сцене появилась Надежда Дмитриевна. В синем праздничном платье, украшенном на груди, как цветком, кусочком тончайшего кружева, седая учительница была красива той достойной, величественной красотой умной старости, которую мальчики привыкли приветствовать стоя.
В первых рядах один мальчик встал. Это был Ключарёв. Как по команде, за ним встал весь 7-й «Б». Зал поднялся, мгновенье молчал и вдруг разразился восторженным шумом. Ликуя, смеясь, отчего-то волнуясь, чему-то радуясь, ребята били в ладоши. Зал бушевал.
Потрясённая учительница слушала этот ураган. Наконец он утих.
— Дети! — сказала Надежда Дмитриевна. — Я работала 35 лет для того, чтобы заслужить такую награду. Выше почести нет, чем та, которую вы мне оказали сегодня. И я знаю: наша школа, учителя, комсомол воспитали из вас настоящих людей — советских граждан, честных и смелых патриотов, хотя о патриотизме сегодня не сказано было ни слова. Я поняла, что вы патриоты нашей мужественной Родины, по тому, как настойчиво бьётесь вы за чистоту комсомольского имени, за высокую, строгую честь быть комсомольцем. А теперь… —
Снова забушевала ребячья толпа. Снова, выбиваясь из сил, бедный председатель трезвонил в колокольчик, секретарь, грызя карандаш, ломал голову над тем, как такое записать в протокол.
Широко улыбаясь, отчего на его правой щеке обозначилась непростительно детская ямка, Богатов спросил секретаря райкома:
— Вы будете выступать, товарищ Кудрявцев?
— Что же выступать? — весело развёл тот руками. — Сказано всё.
И именно этот момент Вихров спешно запечатлел в зарисовке, озаглавив её «Оживление в президиуме».
Но Саша не видел ничего. Горячий туман наплыл на глаза.
Костя встал и загородил Сашу спиной от ребят.
Они возвращались домой.
И опять декабрьский снег звенел под ногами. Вспыхивали, гасли и снова мерцали на снегу зелёные, синие искры, словно упавшие с неба звёзды. Из заводской трубы всё бежала, бежала куда-то гряда кудрявого белого дыма.
Вдруг впереди Саша увидел Бориса. Неизвестно, почему он прогуливался здесь один. Он остановился, заметив Сашу, а тот, не размышляя, не заботясь о том, как его примет Ключарёв, кинулся к нему:
— Борис! Ты правильно сделал, что выступил против меня! Ты говорил прямо, что думал! Давай всегда так… без страха!
Острые, светлые глаза Ключарёва успокоились, потеплели.
— Давай! Согласен! Вот это здорово! Я-то боялся: вдруг ты не поймёшь! Саша! Я рад, что ты комсомолец!
— А я теперь знаю, что совершенно не могу жить один! — сказал Саша твёрдо.
Он оглянулся и увидел лица товарищей и радость в их застенчивых дружеских взглядах.
Как всё ново, как необыкновенно кругом: тихий сквер, залитый ярким светом луны, мерцанье снежинок! Иней. Пушистые тополи. Небывало прекрасный синий вечер опустился на землю. Новая жизнь впереди!