Трагедия адмирала Колчака. Книга 1
Шрифт:
Окружающие настроения содействовали некоторому самообольщению. Лебедев, с излишним упоением говорящий в своём «дневнике» о влиянии эсеров в деревне [с. 93], в одном прав: на левом берегу Волги создалось определённо враждебное отношение к большевикам. Не только в деревнях, близких к восставшим казакам, но почти повсеместно. У меня сохранился доклад лица, командированного из Москвы на Восток «Союзом Возрождения» [326] . Рассказывая о встреченном им антибольшевицком настроении, он передаёт, между прочим, что чуваши и черемисы избивают людей с советским паспортом и красноармейских разведчиков. Несомненно, настроение такое было создано многочисленными карательными отрядами большевиков, которые прошлись по Заволжскому краю и которые повсеместно возбуждали крестьянские восстания. Последние, естественно, учащались по мере продвижения Народной армии и вместе с тем содействовали этому продвижению.
326
Он передан в пражский Архив.
Большевицкий историк гражданской войны на Урале (Подшивалов), описывая взрыв крестьянских движений на Южном Урале и в Поволжье [с. 123], должен признать «политически-психологическую неустойчивость масс»: «Деревня за деревней выходили с ружьями, с вилами, возникли крестьянские штабы, руководившие восстанием, появилась знаменитая крестьянская конница, вооружённая одними косами, но смело выступавшая против винтовок и пулемётов и вооружавшаяся потом захваченным в бою оружием». Такими восстаниями весной и летом 1918 г.
Лебедев, как всегда, когда дело хоть косвенно затрагивает эсеров [327] , в повышенных тонах описывает восторг населения при падении большевицкой власти.
«В самой Казани население встретило нас с беспредельным восторгом. В течение 34-х дней, которые мы там оставались, во всех церквах служились молебствия, в мечетях то же самое. Железнодорожные рабочие образовали дружины против большевиков; университет целиком примкнул к нам, городское и земское самоуправление приняло самое деятельное участие в работе по защите города, по организации всего движения и по пропаганде в пользу формирования Народной армии. На текущий счёт фонда Народной армии, учреждённого мною при Госуд. Банке, в течение нескольких дней поступило свыше 8 млн рублей… Состоятельные классы обложили себя добровольным пожертвованием на Народную армию в сумме 30 млн рублей. Я просил мусульманское население дать мне кавалерию, и в течение суток был сформирован эскадрон кавалерии. Студенчество горячо откликнулось на призыв и вместе с лучшею частью рабочих пошло в добровольческие полки. Офицерство сформировало четыре инструкторских батальона, где оно дралось простыми рядовыми. Была создана могущественная артиллерия. В Казани большевики несколько раз производили мобилизацию лошадей, и поэтому было весьма ограниченное количество лошадей; но, когда я обратился к Городской Думе с просьбой доставить мне лошадей, гласные в течение ночи бегали по всему городу и к утру было приведено 1500 лошадей. Крестьяне из окрестных деревень вели лошадей для Народной армии. Даже те, у кого было только 2 лошади, вели к нам одну на Народную армию».
327
К этому мемуаристу более чем к кому-либо следует отнести пожелание, которое высказывает в той же «Воле России» Сухомлин: «Мы вправе ожидать от с.-р. не апологии своей партии, а беспристрастного изложения фактов» [«Политические Заметки». X, с. 156].
В противовес позднейшему заявлению Майского Лебедев подчёркивает сочувствие рабочих и непосредственное подчас их участие в антибольшевицкой борьбе (Сызрань, Симбирск, в Уфе создался особый отряд из железнодорожников). Под 26 июля у него, между прочим, записано: «Сегодня пришла пробравшаяся делегация от сормовских рабочих из Нижнего Новгорода» [с. 128] [328] .
Каково было местами настроение, показывает знаменитое в летописи гражданской войны августовское восстание в Сарапульском уезде во главе с рабочими Воткинского и Ижевского заводов. Это движение, проникнутое, как нигде, идеалистическими побуждениями, показывает, каких результатов можно было бы достигнуть среди населения при подходящих условиях. Конечно, и на отдалённом от Самары фронте, в сущности, действовало только меньшинство, и здесь мы встретимся с ослаблением жертвенности по мере растущих затруднений. Это естественно, и не только в период гражданской войны настроения быстро меняются [329] . И всё-таки народное движение в Сарапульском уезде при всём трагизме своего исхода — отрадное явление народной жизни. Русский народ не такое уж быдло, как готовы изображать иностранные участники гражданской войны в России. Одно существование Ижевско-Воткинского фронта опровергает само по себе «непреложный факт», который открыла впоследствии некоторая часть эмигрантской демократической публицистики, а именно: «народ этой войны упорно не принимал» [Вишняк М. — «Сов. Зап.». X, с. 474].
328
На сормовских заводах было ярко антибольшевицкое настроение. Когда в июне большевики поставили вопрос о национализации заводов, из 18 тыс. высказалось «за» — 300 и воздержавшихся было 150 человек. В том же июне латышским отрядом была разогнана беспартийная конференция рабочих. Участник этой конференции Уповалов говорит, что здание конференции было окружено несколькими тысячами рабочих [«Заря». Берлин, 1923, № 2].
329
И чем менее культурен человек, тем большую роль играет у него настроение. Это правильно отметил, говоря о настроениях Сибири, передовик газеты «Сибирь» [№ 52]. Может быть, в этом отчасти ключ к загадке, которую с некоторым недоумением должен отметить Сухомлин в «Воле России»; одни и те же рабочие, крестьяне, солдаты во время революции переходили из одного лагеря в другой [X, с. 158].
В ижевском и воткинском движении, в сущности, такой перемены настроения мы не замечаем — оно оставалось резко антибольшевицким. Было ослабление воли и жертвенности в широкой массе, когда начались в сентябре тяжёлые дни. Тогда на изолированном, предоставленном самому себе фронте начинает замечаться ослабление активной поддержки повстанцев со стороны крестьян [Какурин. I, с. 97]. По свидетельству участника движения Уповалова, по мере увеличения армии (она под руководством на Боткинском фронте кап. Юрьева и на Ижевском под начальством кап. Федичкина достигла более 30 тыс. бойцов, имела 100 орудий, несколько сот пулемётов, взятых в боях) вообще ухудшилось её качество [«Заря», № 4]. Исполнительный комитет принужден был даже утвердить применение смертной казни за бегство с фронта; смертная казнь была введена в октябре распоряжением штаба Нар. армии [«Ижевск в огне», с. 76; Гутман — «Белое Дело». III, с. 157].
Сознательное меньшинство среди повстанцев стойко выдержало испытание, до конца выполнив клятву, о которой говорит тот же рабочий Уповалов, — не положить оружия в борьбе с большевицкой деспотией до тех пор, пока в России не взойдёт солнце свободы [«Заря», 1923, № 4]. Мы встретимся с ними в Сибири — это были лучшие части колчаковского войска, соединившиеся с Сибирской армией ген. Пепеляева и эвакуировавшиеся вместе с частью населения (20 тыс.) с родины. Под руководством Каппеля они прошли всю Сибирь — сделали свой «ледяной поход». Без достаточного основания все заслуги по организации и руководству этим уральским движением деятели Комуча приписывают себе. Восставшими была формально признана власть образовавшегося прикамского Комитета У.С. [330] . Всё движение отнюдь не было связано с агитацией эсеров и возникло в значительной степени наперекор официальной позиции с.-д. Движение носило совершенно самобытный характер. Возникло оно в союзе фронтовиков, где существовала нелегальная «офицерская» организация во главе с кап. Юрьевым («монархистом» — по квалификации с.-р. Ракитникова. Гутман называет его соц.-демократом). Получилось красивое содружество ко дню восстания 8 августа. 200 офицеров, работавших на заводах (в большинстве, по-видимому, принадлежавших к местному рабочему и крестьянскому населению), организовали армию. Крестьяне дали хлеб и обмундирование. Рабочие были то у станка, то временно уходили на фронт [Уповалов]. Примкнули к организации и эсеры, и отчасти меньшевики.
330
Ган (Гутман) в цитированной статье («Два восстания») указывает, что никакого энтузиазма здесь не наблюдалось. В роту Учр. Собр. записалось всего несколько человек учащихся и интеллигентов [«Белое Дело». III, с. 152]. См. также его книгу «Россия и большевизм» [ч. I, Шанхай, 1921].
Непосредственного отношения к деятельности
Успех лёгкого продвижения чехов и Народной армии в первые два месяца объясняется и состоянием военной силы большевиков. Лучше вооружённая, значительно превышавшая Народную армию по количеству, техническому оборудованию — артиллерией, броневиками, пароходами — большевицкая армия на Волге ещё не представляла собой серьёзной активной силы. Советской власти действительно приходилось опираться на интернациональную рать латышей, китайцев, мадьяр и добровольцев-коммунистов. Только эти части дрались хорошо. Среди бумаг Лебедева сохранилась показательная телеграмма командовавшего фронтом Вацетиса из Сарапуля в Москву 9 августа. «Бои за Казань, — сообщает Вацетис, — обнаружили совершенную небоеспособность рабочих дружин, организация каковых существовала лишь на бумаге… К вечеру шестого все рабочие боевые дружины рассеялись… Войска оказались крайне недисциплинированными… вся тяжесть обороны легла на пятый латышский стрелковый полк… Что касается русских частей, то в своей массе они оказались к бою совершенно неспособными» [с. 161]. Приводит Лебедев и другой документ, попавший в руки вождям Народной армии под Симбирском: лента переговоров по юзу Тухачевского, находившаяся в Симбирске, с матросом Пугачевским, командовавшим на линии железной дороги. «Что же, — говорил последний, и тут следовало невыразимое ругательство, — не присылаешь подкрепления. Сколько раз я тебе говорил: присылай».
331
На Урале вообще были особые условия. «Брест-Литовский мир оказался, — рассказывает рабочий Струмилло в «Записках», также напечатанных в берлинской «Заре» [1923, № 4], — поворотным пунктом в настроении рабочих». Забастовавший Верхне-Тагильский завод, бывший цитаделью большевиков, превратился во враждебный им лагерь.
«Разве же не знаешь, — отвечал другой, и следовало то же самое ругательство, — что вся моя сволочь разбегается».
Сами большевики должны признать, что известный приказ назначенного командовать фронтом «левого с.-р.» Муравьёва о прекращении гражданской войны и заключении мира с чехословаками был встречен его армией очень сочувственно [«Прол. Рев.». Кн. 75, с. 65]. Может быть, Муравьёв и образовал бы свою «левоэсеровскую поволжскую республику» в Симбирске, а затем и перешёл бы на сторону уже настоящих противников большевиков [332] — ничего принципиального в этом типичном авантюристе не было, — если бы так глупо не попался в лапы латышского отряда.
332
В приказе Муравьёв предписывал двигаться вместе с войсками Народной армии против Германии [«Воля России». VIII, с. 209]. Любопытно, что 4-й губ. съезд советов одобрил поведение Муравьёва и убийство Мирбаха [«Пролет. Рев.». Кн. 8].
Первоначальный успех рисовал перед экспансивным Лебедевым уже в ближайшей перспективе Москву. Он недоволен, что Комуч и штаб сдерживают его пыл: «Наш единственный, но верный шанс на победу — безостановочное движение вперёд. Комуч должен быть правительством в вагоне и идти за армией в Москву, пока большевики дезорганизованы» [с. 125, 128–129]. Принцип в гражданской войне в общем, быть может, и правильный. В элементарной стратегии волжского воителя, б. лейтенанта французской службы, всё, однако, слишком упрощено: «Мы шли по Волге так же, как шли к Симбирску, т.е. оставляя вправо и влево на берегах Волги значительные отряды большевиков, не обращая внимания на то, что делалось по бокам и сзади нас, как бы загипнотизированные одной мыслью — взять Казань… Большевики, не ожидая такой необычайной дерзости, не предприняли никаких мер для нашей встречи» [Доклад. С. 39–40]. И Казань была взята вопреки прямому запрещению командовавшего войсками Чечека.
Лебедев своей экспансивностью заразил и Степанова, и Каппеля, и доблестного Швеца, самоубийство которого, столь похожее на кончину нашего Каледина, запечатлело его имя на страницах мировой истории. И тот и другой своей смертью хотели остановить начинавшееся разложение — перед одним были казаки, перед другим чехословаки. Среди освободителей Казани был и вскоре погибший под Зелёным Долом сербский майор Благотич с отрядом в 300 человек [333] . Лебедев кокетничает в своих воспоминаниях, рассказывая о письме Фортунатова в Комитет У.С. с просьбой отдать всех под суд и расстрелять для примера войскам за неисполнение боевого приказа. На победителей сыпался «град поздравлений» — от Комуча до Чечека [334] . Взятие Казани передавало новой власти сконцентрированный там значительный золотой запас. Но в действительности Казань смогла удержаться в руках Народной армии только в течение одного месяца.
333
При взятии Казани 10 чел. сербов во главе с музыкантами, игравшими «Марсельезу», привели в крепость сдавшийся им латышский полк.
334
Как легко post factum создавать легенды, видно из освещения вопроса о взятии Казани, которое начинает просачиваться уже в литературу. Лебедеву теперь кажется, что отмена Чечеком продвижения на Казань была сделана под влиянием «агентов» Алексеева и Деникина. Добровольческая армия сама первой хотела выйти на Волгу [Примечание 19; «Воля России». VIII, с. 185]. Автор книги «Чехословаки в России» (1928), русский чех Драгомирецкий, использовавший огромную литературу, но, к сожалению, не всегда в ней разбирающийся — мешала оправдательная тенденция, которая сквозит в труде, взятие Казани приписывает уже интриге Сибирского правительства [с. 182]: Сибирь-де не хотела соединения с Деникиным, которое произошло бы, если бы был взят Саратов, как желало верховное чехословацкое командование. Таким образом, г. Лебедев выступает здесь как бы в виде «агента» Сибирского правительства! А вот объективный ход событий. Вольский пишет Лебедеву 16 августа: «По нашим сведениям к Саратову приближается Алексеев, но не будет брать Саратова, если мы двинем туда свои силы» [«Воля России». VIII, с. 168]. Добр. армия была далека от принципа конкуренции в гражданской войне.
Ген. Андогский, начальник Военной академии, «пленённый» в Казани, превозносивший «таланты» эсеровских стратегов, в разговоре с Зензиновым докладывал, что взятие Казани является «одним из замечательнейших событий военной истории». «Кажется, — рассказывает Майский, — он сравнивал его с взятием Очакова Петром Великим» [с. 28]. Но победа под Казанью, скорее, пиррова победа. Этого не хотели понять Лебедев и Фортунатов. «Одержанная победа пьянила им голову, и они с уверенностью утверждали, что не позже как через два месяца все мы будем в Москве» — так говорил Лебедев Майскому при встрече в Казани [Майский. С. 27]. Сам Лебедев записывал: «Сегодня ночью (4–5 августа) был заключён настоящий союз. Степанов и Каппель после моих речей о будущих походах подали друг другу руки и дали слово идти на Москву. Я… (многоточие у автора. — С.М.), а Фортунатов сидел и блаженно улыбался. Это было в каюте доктора Григорьева, недавнего приверженца Савинкова, пробившегося к нам. Милый доктор просветлел, улыбнулся и записал дату в свою книжку. Эта дата… Здесь снова решалась судьба России. Здесь из мечтаний о Москве выросла железная решимость дойти до Москвы. Как чудесно жить на свете!.. Моя мечта о Москве сбывается… Иначе и жить не стоит. Ночь эта была в Богородске на Волге» [с. 150]. Сцена, зарисованная наподобие исторической клятвы Герцена и друзей на Воробьёвых горах под Москвой, в XX веке не имеет той наивной романтической прелести, которая веет со страниц «Былое и думы». В этих строках подражания знаменитому образцу чувствуется лишь искусственность и литературная фальшь.