Трагедия казачества. Война и судьбы-3

Тимофеев Николай Семёнович

Эти дни были для Марии самыми тяжелыми за всю войну. Она осталась с четырьмя детьми и старухой-свекровью. Старшему сыну — восемь лет, дочери Людмиле — пять, Мишутке — один год и девять месяцев и — четырехмесячная Леночка. Синие, синие глазенки… Как васильки во ржи… Мария назвала самую младшую Еленой в честь своей матери, оставшейся на Украине. А Мишутку назвали в честь Михаила Абозина, отца Марии — кудрявые белые волосы и большие черные, слегка раскосые глаза. Мишутка был общим любимцем. Особенно баловал его истосковавшийся по семье и детям генерал Дьяконов. В свои год и девять месяцев Мишутка ненамного отставал в

росте от пятилетней старшей сестры. Но теперь нет уже и Дьяконова…

В Стан начали наведываться мирные австрийцы — жители Лиенца и близлежащих селений — выпрашивали у казачек детей. И только мальчиков.

— Мы хотим сохранить ваше бесстрашное племя… — убеждали они казачек.

Несколько раз подходили и к Марии. Сентиментальным в своей практичности австрийцам непросто было понять казачку, которая, вопреки здравому смыслу, предпочитала, чтобы ее дети погибли вместе с нею, чем отдать их в чужие руки, оставить в чужом краю…

На воскресенье был назначен Крестный Ход. Утро выдалось солнечным. Впереди шло духовенство в сверкающем облачении. Иконы, хоругви, громкое общее пение… Женщины, дети, старики… Звали с собой и Марию.

— Ведь у вас дети. Идемте с нами…

Но именно потому, что у нее на руках были дети, Мария осталась в Стане. И снова — слухи: якобы уже направили английскому главнокомандующему Александеру просьбу от пятнадцати тысяч казаков и казачек — расстрелять здесь, под Лиенцем, но не отправлять в Советский Союз. А вскоре, заглушая отдаленный рев Дравы, над «Долиной Смерти» завис многоголосый человеческий крик. Так могли кричать только люди, увидевшие нечто немыслимое и ужасное.

— А-а-а… — заполонило воздух и сознание.

Мария подозвала к себе старших, подхватила на руки младших и ушла подальше от Стана, к ручью, берега которого густо заросли кустарником. Здесь она с детьми и спряталась. Что именно произошло, еще не знала. Но в том, что произошло что-то страшное, — не сомневалась. От англичан можно ожидать чего угодно… Старшие сидели смирно. Мишутка уснул у нее на коленях, а всхлипывающую Леночку прижала к груди. Английские солдаты шастали рядом, отлавливая разбегавшихся людей. Мария слышала их шаги, азартное дыхание.

— Господи, прости меня, — шептала она и крепче прижимала к груди Леночку. В эту минуту, чтобы спасти остальных детей, она готова была пожертвовать самой младшей. Но ребенок, словно поняв, какой опасности он подвергается, притих и только время от времени вздрагивал. — Да воскреснет Бог, да расточатся враги его…

Когда стемнело окончательно, Мария возвратилась в Стан. Никто из знакомых не верил, что она уцелела — считали: Мария с детьми ушла с Крестным ходом. К тому же многие видели, как какая-то молодая мать бросилась с детьми в водовороты Дравы. И это был не единичный случай. А Мария возьми — и объявись к своей подводе, которая более двух лет заменяла ей и крышу, и стены дома…

Вся земля вокруг была истоптана английскими ботинками. Среди подвод медленно передвигались люди. Безмолвные, как привидения. Волосы женщин растрепаны, лица обезумевшие. Но впереди ожидало еще более страшное: или смерть в белорусских лесах, как утверждали из РОА, или лагеря НКВД. И еще неизвестно, что было страшнее…

У кормящих матерей пропадало молоко. Дети плакали. Иные матери, застыв, сидели над трупами своих детей, затоптанных в толпе во время паники,

когда англичане, окружив танкетками многотысячную толпу, начали выхватывать людей и забрасывать в машины. В этой немыслимой давке, духоте и среди всеобщего отчаянья только юнкера не потеряли мужество. Спасая мечущихся детей и женщин от наседающих со всех сторон английских солдат, юнкера взялись за руки, образовали цепь и приняли на себя удары прикладов и дубинок. Безоружные, окровавленные, они падали и поднимались вновь, чтобы прикрыть своими еще мальчишескими телами образовавшуюся брешь. Сыновья преданных отцов и сами преданные, они вставали снова и снова «в час невзгоды, в честь Свободы…» Надежда и будущая слава так и не обретшего новой Родины казачества… Неоперившаяся стая орлят казачьих, где каждый в отдельности в эти часы успел повзрослеть и стать орлом… Ни один из избитых юнкеров не сел в машину добровольно.

Прибывшие на место представители Красного Креста хватались за головы:

— Теперь мы понимаем, на чьей стороне была правда! Но уже нельзя ничего изменить…

К Марии подходили прощаться одинокие и бездетные казаки. Они надеялись прорваться в горы, к американцам.

— Прости, Мария, — говорили они, — но у тебя — дети. С детьми не пробиться…

Пришла попрощаться и Хима Миновна Грекова. С пятнадцатилетним сыном Женей и одним из своих родственников они тоже уходили в горы.

— Леночка еще очень маленькая, — убеждала Марию Хима Миновна, — я возьму у тебя Мишутку. Так нам будет легче обеим…

Но Мария и на этот раз не отдала сына.

Старые казачки крестили уходящих вслед:

— Спаси, Христос, хоть вас, родимые!..

Старые казаки надевали чистые рубахи и просили друг у друга прощения. Как перед неминуемой смертью. От всего этого Марии впору бы завыть, но душа будто окаменела. А слезы… Их давно уже не было.

Всю ночь в горах раздавались выстрелы. И все же многим удалось прорваться сквозь английские заслоны. Те же, кому этого не удалось, предпочли смерть плену. Офицер Боковской станицы отстреливался, пока в обойме осталось три патрона. Одним из них он застрелил свою шестнадцатилетнюю дочь, вторым — жену и последнюю пулю пустил себе в висок. Он знал о Соловках не понаслышке.

На следующий день приехал в стан переводчик. В английской форме, черноглазый, русские слова выговаривал с еврейским акцентом. Переводчик сказал, чтобы готовились к отправке. Когда Мария спросила — а как же ей с четырьмя детьми? (о приказе сдать лошадей в стане уже знали), переводчик ответил:

— Запрягайся сама и вези своих детей!

После объявления об отправке «на Родину» мало кто думал о каком-то там будущем. Младшие дети Марии ничего не соображали, но старшего мать начала готовить к самому худшему:

— Может статься, — говорила она, — поставят нас перед ямой и станут стрелять. Но ты не бойся — это они только пугать будут…

— Конечно, мама, — соглашался восьмилетний Федор. — Я буду держать за руки Людочку и Мишутку, а ты возьмешь на руки Леночку…

В своем возрасте Федор давно уже знал: на этой войне у края ямы никогда и никого не пугали. Он это понял еще в сорок первом году, когда им, нескольким пацанам, удалось прокрасться мимо полицейского и заглянуть в огромную яму на краю городского кладбища. Полузасыпанные, из-под земли виднелись руки, ноги и… головы.