Трагедия казачества. Война и судьбы-5
Шрифт:
Спускаемся с насыпи, заходим в высокие кусты, вижу: второй блатарь, начальник конвоя, еще один из конвоя и…два больших чемодана на траве.
Комиссионно, специалистами открываются чемоданы, и общий вздох разочарования смешивается с разноголосой и разнообразной матершиной — оба чемодана заполнены клюквой.
Постепенно ругань сменилась хохотом, один чемодан был отдан конвою на всю охрану, а второй разделен в бригаде, и я принес в свой барак целый котелок клюквы, из которой мы сварили целое ведро компота, который пили целых два дня.
Пробыть начальником мне пришлось недолго: уже через месяц
Нас, оставшихся еще на колонне, погрузили в два вагона, и мы тронулись в путь, пока — неизвестно куда. Снова перебрались через Амур и двинулись куда-то на север, по неизвестным еще нам путям.
5. В КАМЕННОЙ НОРЕ
Сколько-то мы ехали железной дорогой, затем нас перегрузили на автомашины, и путь наш закончился у ворот неизвестной нам колонны. Обычный шмон, и мы заходим в зону. Видим: колонна полностью построена на хорошем сухом месте. И здания, и жилые бараки, и прочие необходимые службы в зоне, и казармы охраны за зоной — все рубленые из бревен и имеют хороший вид. Узнаем: это одна из колонн Амгуньлага, который строит железную дорогу Комсомольск-Ургал, то есть в направлении на запад. Номера колонны я не помню, она находилась где-то между Комсомольском и поселком Кондон (да, именно так, не удивляйтесь).
Навстречу нам от Ургала ведет работы Ургаллаг, и мы, если, конечно, построим эту дорогу, должны встретиться с ними на реке Амгунь, притоке Амура.
Тогда мы, да и вообще, наверно, никто, не знали, что этот участок был одним из частей знаменитого БАМа, и считали, что эта дорога строится только для того, чтобы обеспечить кратчайший путь чегдомынского угля к Комсомольску-на-Амуре, ставшему к тому времени крупным промышленным центром и нуждавшемуся в большом количестве угля, который в то время был главным энергоносителем страны.
Следующим утром, когда нас распределили по бригадам, я, заметив, что в отдельную группу отсортировываются невысокие и нетолстые зэки, решил, что эта группа предназначается для каких-то легких работ, и постарался туда попасть. Я глупо ошибся и жестоко поплатился за эту ошибку.
Недалеко от этой колонны дорога должна была пройти по крутому склону сопки, состоящей из монолитной скалы. Вырубить нужный объем скалы вручную — кайлом или ломом, как это сплошь и рядом практиковалось в советских лагерях, здесь или вообще было невозможно, или же заняло бы многие годы. Было решено сделать это взрывным способом, и для этого нужно было прорубить в скале большое количество шурфов глубиной от одного до пяти метров. Работа была каторжная, и ни один человек долго там не выдерживал. Поэтому-то и решило местное начальство направить в шурфы свежие силы из числа новоприбывших.
Глубина «нашего» с напарником шурфа — четыре метра, из которых два было уже готово. Мы должны были его закончить и пробить еще вбок камеру под взрывчатку.
Работали так: забираюсь на дно шурфа, принимаю абсолютно невозможную для меня многоизогнутую позу и ручным буром полуметровой
Я выдерживаю в такой скрюченной позе не больше двадцати минут, и тогда меня сменяет напарник, такой же полудохлый, как и я.
Работа мучительная, к концу дня чувствуешь себя, как сноп, пропущенный через молотилку. Особенно трудно утром, когда под звон рельса нужно вставать и отправляться на построение для утренней поверки. А все кости немыслимо болят, и спуск с верхних нар превращается в мучительную процедуру. Потом как-то разойдешься, и становится легче.
И ведь на долбежке дело не останавливалось. Когда шпуры добивались до желанных тридцати сантиметров, взрывники производили отпалку, и наступал следующий этап работы. Теперь я спускался, вооруженный кайлом с короткой рукояткой и небольшим совком, и сначала убирал щебень, нагружая его в сплющенное ведро, которое вытаскивал напарник, а затем кайлом и даже зубилом выравнивал стены и днище шурфа с тем, чтобы можно было опять браться за буры. Все это, конечно, постоянно меняясь с напарником.
Более такой тяжелой, невыносимой работы в моей жизни не было. Но как бы то ни было, до отметки в четыре метра за две недели мы добрались. Нам оставалось вырубить еще камеру для взрывчатки, но эта забота меня не тронула: меня перевели в другую бригаду. А еще дней через десять ночью вдруг вздрогнула земля, звякнули стекла, грохнули ведра — сопку взорвали. Тысячи кубометров скалы было разрушено, еще больше тысяч только нарушено и требовало тех же кайла и лопаты.
Человек двести зэков нашей колонны теперь ежедневно выходили на эту сопку. Наша бригада туда не направлялась.
Бригадир Гришка Исаков был замечательным человеком. Он — дезертир-ас: четыре раза бежал с фронта и ни разу не был пойман. Меня он называл земляком и вот почему. Сбежав четвертый раз с фронта, он со стряпанными собственноручно липовыми бумагами добрался до Кубани, в какой-то станице пристроился к молодой вдове-солдатке, и были довольны оба. В колхозе тоже встретили Гришку с распростертыми объятиями, ибо он был мастер на все руки: и плотник, и слесарь, и токарь, и, как говорится жнец, и швец, и на дуде игрец. Что его и погубило, так как он был действительно игрец. Только не на дуде, а на баяне.
В станице играли свадьбу, и Гришку пригласили поиграть на баяне. Его подруга, не дождавшись его возвращения, хотя, по ее разумению, гульбище уже должно закончиться, сама пришла на нужный двор и через щель в ставне увидела, как Гришка, отложив баян, обнял сваху и активно шарит у нее за пазухой.
И тут же она поступила, как говорят, неадекватно. Вместо того, чтобы, по обычаю, крушить мебель и бить посуду, она потихоньку побежала в сельсовет, где всегда, по военному времени, дежурили вооруженные люди, привела их домой и показала подлинные Гришкины документы, которые он ей доверил, после чего те сняли Гришку прямо со свахи.