Трагедия ленинской гвардии, или правда о вождях октября
Шрифт:
Имя Иосифа Ревенко слышу в первый раз и, конечно, его не знаю, равно как и Мухина.
С Захарием Ждановым знаком хорошо, как биржевик, но дел с ним не имел. А что он жертвовать ни на что не способен (тем более на политику), в этом уверен, ибо даже дав взаймы газете «Деньги» четыреста рублей, он потребовал вексель и потом, пустив в протест, взыскал их с меня.
Жданова я видел много раз и у него на квартире, и в ресторане, но беседует он не о политике, а о бирже и деньгах. Относительно жертвования им на какую-либо организацию (правую или левую) я сомневаюсь. Он однажды израсходовал деньги на шантажистов, донимавших его
«Каморра народной расправы» появилась здесь в Петрограде, когда я был в Москве, и я только из газет знаю, что она пошумливала глупыми прокламациями. Но полагаю, что эта «Каморра» состоит из одного-двух полуграмотных господ, или одного Злотникова (если он здесь), и политического значения не имеет — прокламаций ее я, к сожалению, не видел. И, конечно, сказать о том, кто распространяет их — не могу, ибо если бы я узнал о чем-либо подобном, то немедля сообщил бы Дзержинскому…
Имя Фильтберта никогда не слышал, а Ларин (если только это не псевдоним) — это один из черносотенцев и спекулянтов. Он был в Петрограде, завел ряд потребительских лавок, очень разбогател, бросал на кутежи тысячи и разъезжал по провинции, ускользая от властей. Лично я его не видел года два-три, а слышал от некой Аси (фамилии не помню), приходившей раз или два ко мне на квартиру с сестрой моей сожительницы. Однако, будучи в Москве, я обратил внимание Комиссии на появление Ларина на горизонте, и тогда должны были дать депешу Урицкому, а уж дали ли, не знаю, ибо Александрович был председателем, а он не любил давать что-либо т. Урицкому в руки. Где Ларин теперь, я не знаю…» {234}
Читаешь эти показания и понимаешь, что не зря Дзержинский считал Филиппова своим лучшим секретным агентом. Алексей Фролович действительно был чрезвычайно одаренным сексотом.
Хотя он и не готовился, не собирал специально сведений, но он обладал такой бездной информации, так свободно оперировал ею, что сразу разобрался в сущности дела «Каморры народной расправы». Его показания — это квалифицированная характеристика и самого дела, и его основных фигурантов.
Показания Филиппова качественно превосходят те сведения, которые удалось добыть Байковскому в ходе почти двухмесячного следствия.
Филиппов обладал ценнейшим качеством осведомителя, он умел, поставляя информацию, отвлекаться от личных пристрастий и антипатий и основывался исключительно на реальном положении дел.
Но ни опыт, ни способности не могли помочь Филиппову выпутаться из дела «Каморры народной расправы», в которое включили его по указанию Моисея Соломоновича Урицкого.
Положение осложнялось потому, что Алексей Фролович далеко не сразу отгадал, почему его включили в это дело.
«За что?! За что?! За будто бы юдофобскую пропаганду какого-то. Злотникова, которого я раза два видел два года тому назад?.. Или за выступление по Русско-Балтийскому заводу?..» {235}
Он волновался, нервничал, и, видимо, зная уже что-то о порядках в ПЧК, более всего опасался выпасть из поля зрения высших советских сановников. С первых дней своего пребывания в тюрьме он бомбардирует начальство докладными записками, которые не столько свидетельствуют о его преданности режиму, сколько ставят задачей заинтриговать
«Ввиду того, что я лишен возможности, вследствие пребывания под арестом, произвести расследование, в каких банках заложено было и где, какое количество акций Русско-Балтийского судостроительного завода, то прошу выйти с просьбой к т. Урицкому или непосредственно Николаю Николаевичу Крестинскому о том, чтобы эти сведения, самые подробные, с указанием имен акционеров и их адресов были доставлены к Вам в отдел для определения того, кому сейчас принадлежит предприятие(курсив мой. — Н.К.), а то может оказаться, что Комиссия, разделяя точку зрения ВСНХ, тем не менее будет работать во вред республике» {236} .
Мы специально выделили слова о необходимости определения того, кому сейчас принадлежит предприятие, чтобы не работать во вред республике. Это ведь только рядовым большевикам и простым рабочим могло казаться, что для революции не существует разницы между владельцами предприятий, что она борется со всеми капиталистами без исключения.
И нельзя сказать, чтобы записки эти не вызывали интереса у адресатов, но тут — нашла коса на камень! — ничего нельзя было предпринять для выручки агента. Моисей Соломонович Урицкий не реагировал нй на намеки, ни на просьбы.
«Товарищу Урицкому.
Ко мне обращается А. Ф. Филиппов с просьбой вникнуть в его положение, что сидит он совершенно зря. Не буду распространяться, пишу Вам потому, что считаю сделать это своею обязанностью по отношению к нему, как к сотруднику Комиссии. Просил бы Вас только уведомить меня, в чем именно он обвиняется.
С приветом.
Хотя в конце июля, когда была написана эта записка, Дзержинский еще не вернулся в ВЧК, но он по-прежнему сохранял свое влияние в партийном и советском аппарате, и Моисею Соломоновичу Урицкому следовало бы уважить его просьбу.
Однако он даже не удостоил Дзержинского ответом.
Вместо этого начертал на письме резолюцию «Байковскому», санкционируя тем самым применение к Филиппову испытанного в ПЧК метода.
С помощью этого метода — «после ареста 9 июля, я просидел 10 дней на Гороховой, более 12 дней в «Крестах», и вновь на Гороховой 10 дней, теперь препровожден в Дом предварительного заключения» {238} — следователь Байковский очень быстро привел агента Филиппова в надлежащее арестанту состояние.
Если в первые дни после ареста он составлял достаточно надменные заявления:
«В ЧК Петроградской коммуны
следователю т. Байковскому
сотрудника ВЧК А. Ф. Филиппова,
Кресты, камера № 43
Покорнейше прошу прибыть в Кресты и допросить меня на очной ставке с теми заключенными по делу «Каморры народной расправы», которые имеются в виду при следствии.
Я имею право рассчитывать на особое внимание к моей просьбе, потому что не являюсь рядовым арестованным» {239} .