Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.
Шрифт:
Об этом прямо написал в дневнике 15 июля 1874 года видный государственный деятель А.А. Половцов (государственный секретарь при Александре III), комментируя удаление Шувалова и Бобринского: «Увольнение Шувалова с Бобр[инским] не есть перемена двух лиц, это решительный удар партии, которая, в глазах государя, хотела стеснить его власть. /…/ Шувалов не раз высказывал мысль, что, несомненно, правительству следует перейти от самодержавия к представительным учреждениям и для начала положено рассмотреть с участием местных депутатов все вопросы, возбужденные комиссией, учрежденной Валуевым. /…/ Власть Петра IV и так начинала делаться тягостной императору: прибавить надо к этому ненависть [Е.М.] Долгоруковой, которую
591
В.Г. Чернуха. Указ. сочин., с. 114.
Причем если Бобринский, допустим, руководствовался государственными интересами (как ранее и цесаревич Александр Александрович), то Шувалов и вовсе не смог справиться с амбициями собственной жены, предпочитавшей унижать мать незаконнорожденных детей царя.
Наконец, укажем третью, возможно самую важную ошибку. В 1867 году Катков еще оставался сторонником введения представительного правления; в 1879 году он был столь же решительным противником этого. 1873 год — как раз посредине этих дат. Когда же мнение Каткова сменилось на прямо противоположное?
Точно ответить невозможно, но ясно, что это произошло незадолго до мая 1873 года, поскольку близкий сотрудник Каткова Маркевич уже это понимал, а «всезнающий» шеф жандармов — еще нет. Сам Катков в это время не очень стремился высказываться на эту тему: в 1869–1871 годах он весь свой пыл-жар отдал дискуссии о реформе среднего образования, призывая в основу положить классические языки — латынь и древнегреческий. Это, по мнению Каткова, должно было оберегать молодежь от революционных влияний. Удивительно, но эта идиотская точка зрения была принята правительством. [592]
592
В.А. Твардовская. Указ. сочин., с. 155, 157–158, 160.
Так ли на самом деле проходила беседа Шувалова с Маркевичем, как это описано в письме последнего, но Маркевич явно подчеркивал перед своим шефом собственные возражения против шуваловских тезисов. Очевидно, Маркевич лучше себе представлял мнение Каткова, нежели Шувалов. Скорее всего Катков и сам к этому времени усомнился в государственной мудрости земских депутатов. С учетом же действительно высокого авторитета Каткова в глазах государя нетрудно понять, что опорочить позицию Шувалова не составляло труда: достаточно было лишь соответствующим образом подать содержание того же диалога последнего с Маркевичем. Что-то подобное, несомненно, и произошло.
В итоге работа Валуевской комиссии, непреложно установившей факт чудовищного аграрного перенаселения и продолжения его возрастания, не только не вызвала необходимых энергичнейших мер против надвигающегося бедствия, но даже не стала и достоянием широкой гласности. В результате российские «мудрецы», включая П.Н. Милюкова, еще через тридцать и сорок лет выступали против Столыпинской реформы, и без того безнадежно запоздавшей.
Однако, к концу второго десятка лет собственного правления Александр II подходил с печальными итогами: наверху его окружали недовольные аристократы, а внизу сопливые студенты пытались возбудить недовольство народных масс — в совокупности это означало практически всеобщее недоверие и беспокойство почти всей образованной среды.
Терпеть это было просто тяжело и неприятно, и совсем нетрудно оценить желание царя поднять собственную популярность — благо за рецептами было недалеко ходить.
В 1863–1864 годах практическое единство нации было достигнуто через патриотическое возмущение совершенно необоснованным, с российской точки зрения, стремлением западных славян (поляков) к
Начиная с Всеславянского съезда в Москве в 1867 году, разрешенные страсти разгорались. В мае 1867 Валуев записал в дневнике: «Здесь теперь гостит славянская депутация. Странное явление. Она имеет немалое значение для будущности и имела бы большее, если бы мы были подготовленнее и вообще пригоднее и пригожее. Все эти славяне — австрийские или турецкие подданные, а между тем как будто игнорируют свои посольства. /…/ Государь, по-видимому, смотрит на это не без удовольствия. Он сказал ген[ералу] Трепову, спрашивающему, какие демонстрации можно допускать: «Чем больше, тем лучше». — Имеющий уши да услышит». [593]
593
Дневник П.А. Валуева, т. 2, с. 205.
Тушить такие настроения позже оказалость вовсе не просто — лучше было бы этих патриотов водить на бокс, или футбол, или, на худой конец, на бои быков или гладиаторов! (Просим нас правильно понять: мы ничего не имеем против патриотизма как такового и не питаем кощунственного неуважения к славянской крови, пролитой в 1875–1878 годах, равно как и в 1863–1864; мы только констатируем определенную свихнутость мозгов и потерю логики у тогдашних разоряющихся помещиков и их бытового окружения.)
Аналитики III Отделения совершенно отчетливо представляли себе в 1869 году, куда может завести Россию разжигание страстей по поводу бедственных судеб славянских народов: «Катков и Леонтьев /…/ остались и остаются до сей поры верными двум главным началам своей публичной деятельности: началам народного представительства [594] и необходимости соединения всех славянских племен в одно политическое тело.
594
Тогда позиция Каткова, повторяем, именно таковой и была.
Патриотизм, любовь к государю есть маска, дающая широкую возможность редакторам «Московских Ведомостей», пользуясь сочувствием некоторых правительственных лиц, возбуждать и поддерживать беспорядки в окраинах империи» [595] — здесь имеются в виду устремления явно насильственного характера, направленные против «инородческого» и «иноверческого» «засилья» на окраинах — в стиле продолжения гонений на польских помещиков северо-западного края, разжигания ненависти к немецким баронам в Прибалтике, зажима финских патриотов и т. д.
595
«Красный архив», т. 8, 1925, с. 230–231.
Далее: «Славянский вопрос, который под видом невинных и безвредных славянских съездов и славянского комитета всеми силами раздувается одними сознательно, а другими бессознательно, имеет задачею доказать необходимость национального начала в основах государственной власти.
Для правительства, несомненно, вреднее те органы печати, которые под личиною консерватизма, патриотизма и приверженности к царствующей династии возбуждают ропот и неудовольствие в русском обществе, чем те, которые высказывают ясно свои убеждения и дают таким образом возможность правительству принимать против них соответствующие меры». [596]
596
Там же, с. 231.