Трагическая связь

Бри Джей

Мне приходится прикусить губу, чтобы не улыбнуться, когда в моей голове возникает этот образ, такой же четкий, как и предыдущий.

— Самый большой лагерь был ликвидирован Шором и его тактическим отрядом по пути сюда, — говорит Норт, и мне требуется секунда, чтобы понять, что он имеет в виду Генерала, а не Грифона.

Хэннити выглядит потрясенным. — Я понятия не имел, что это произошло, но я рад это слышать. Сколько выживших было доставлено?

Мускул на щеке Норта дергается, когда он скрежещет зубами. — Одиннадцать.

— Одиннадцать человек? — Слова вылетают у меня изо рта прежде,

чем я успеваю прикусить язык, и Генерал бросает на меня злобный взгляд.

Тот, которым одаривает меня Норт, гораздо мягче, что-то такое, что кажется слишком личным, чтобы происходить в этой комнате, но он может почувствовать, как у меня внутри все сжалось. — Да, Привязанная. Одиннадцать человек.

Мой разум пуст в течение еще одной секунды шока, но затем информация действительно впитывается. Ярость, которой я переполнена, настолько всепоглощающая, что мои узы просыпаются внутри меня, и пульсация проходит по моей группе Привязанных и всей комнате. Генерал не был рядом с моими узами, поэтому он даже не подозревает об опасности, в которой находится, когда я окидываю его оценивающим взглядом.

Как он смеет приходить сюда с обвинениями в адрес Грифона, своего собственного проклятого сына?

— Вы вошли в самый большой лагерь Сопротивления, закрыли его и вывели только одиннадцать пленных?

Генерал даже не пытается выглядеть смущенным по этому поводу. — Все знают, что выживших из лагерей не возвращают. Большинство людей там уже сломлены. За тех, кого мы вытащили, мы боролись с большим трудом. — Он говорит все это так, словно я должна его поздравить. А я-то думала, что больше не найду, за что ненавидеть этого человека. Боже, как я ошибалась.

— Вы можете не возвращать домой выживших. Это ваша история, не моя.

Он бросает взгляд на Норта, словно ожидая, что мой советник Привязанный вмешается и не согласится со мной, а затем его глаза перебегают на Грифона.

Моим узам это тоже не нравится.

— Ну, и сколько же вы тогда возвращаете домой, если вы такие замечательные, потому что в среднем…

Я прерываю его прежде, чем он успевает высказать свою глупость: — Я знаю, каков средний показатель среди групп, в которых нет меня и моих Привязанных. Я также знаю, каков наш средний показатель, и мне кажется, что вы вошли туда, паля из пушек, наплевав на Одаренных, которые оказались там в ловушке. Сколько детей было в том лагере?

Его глаза, устремленные на меня, опасно прищуриваются, но я не боюсь этого человека. — Не так много.

— Вы даже точно не знаете, сколько детей было в лагере, который вы уничтожили?

Он кривит губы, и когда я встаю, мои ладони издают чмокающий звук, ударяясь о стол. Я агрессивно наклоняюсь вперед, и в тот момент, когда Генерал тоже делает движение встать, словно пытаясь сохранить за собой власть, глаза Грифона вспыхивают белым — он удерживает своего отца на месте. Это высший акт бунта, и я чертовски люблю своего Привязанного за это.

— Я знаю, сколько детей в каждом лагере, в который мы заходим. Знаю, сколько бойцов Сопротивления, и угадайте что? Ваш сын тоже знает. Норт знает количество жертв в каждом лагере, в который заходит каждая из его тактических команд. Нокс знает. Гейб знает. Атлас

знает. Бэссинджер, которого вы так ненавидите, знает цену этой войны больше, чем вы.

Он скрежещет зубами, но Грифон не дает ему встать.

Я слишком взвинчена, чтобы остановиться, слишком зла на Совет и на этих бесполезных Одаренных за тот груз, который они взвалили на плечи моих Привязанных. Как они смеют подвергать сомнению и осуждать каждую мелочь, которую мы делаем, в то время как таким, как этот, предоставляется вся свобода действий?

Отвратительно.

Мои руки дрожат от ярости, но я упорно смотрю на него. — И что вы получили от уничтоженного вами лагеря? Конечно, вы стерли Сопротивление с карты, и, конечно, это то, что нам нужно, но что еще? Какие сведения? Какой трофей? Кого из высокопоставленных членов Сопротивления вы взяли в плен или устранили? Какой выигрыш вы получили от всех этих смертей и разрушений?

Грифону не нужно мешать ему говорить — у Генерала нет слов.

Глава 21

Грифон

Группа Привязанных моих родителей покидает Убежище вскоре после встречи с Советом.

Несмотря на мои сложные отношения с родителями, я не чувствую ничего, кроме гордости за свою Привязанную и всю нашу группу за то, как они держались перед лицом гнева Генерала.

То, что Оли без колебаний вступилась за всех нас, ярость и гордость в ее голосе, когда она говорила об ответственности, которую мы все несем, имея дело с Сопротивлением, сняло с меня часть этого давления. Сейчас, с осознанием того, что мы делаем все возможное, а ресурсы у нас ограничены, чувство вины немного улеглось. Мы продвигаемся вперед ради нашего сообщества и тех, кто нас окружает.

Я покидаю собрание и направляюсь прямо к Сойеру по его просьбе. Он все еще находится в офисе службы безопасности, который мы теперь окрестили «Логовом Сойера» из-за того, сколько времени он проводит там за компьютерами, просматривая записи с камер наблюдения и контролируя все наши системы, чтобы обеспечить бесперебойную работу Убежища.

Он был находкой для Норта и меня. У нас никогда раньше не было Технокинетика, которому мы доверяли, и уж тем более такого могущественного, как Сойер, и тот факт, что мы можем спорить с ним и говорить ему все как есть, только облегчает нам ситуацию.

Его сообщение для меня было простым: «Я кое-что нашел. Увидимся как можно скорее».

Наверное, я должен был бы почувствовать страх или нерешительность в связи с его сообщением, сигналом к нашему следующему шагу против Сопротивления, но этого не происходит. Я всегда чувствую себя увереннее и спокойнее всего, когда мы действуем, и это время подготовки здесь, в Убежище, только усилило мою готовность отправиться в путь.

Я ловлю Нокса, когда направляюсь к лифту, кивком головы приглашаю его следовать за мной, и он без единого слова делает это. Слияние душ и тот факт, что Нокс нашел способ обойти свою травму, были величайшим скрытым даром. Даже если это и состарило нас с Нортом на добрых двадцать лет — годы, которые мы никогда не вернем, я уверен.