Трагический зверинец

Зиновьева-Аннибал Лидия

Да в тот ли вечер все это стало ясно, или в тот вечер только зародилось семя той ясности, но я узнала тогда и не забыла, что каким-то чудом у людей родилась не девочка, а царевна-кентавр.

И она их бросит, конечно, чтобы найти другую жизнь.

– - Посвящается Константину Андреевичу Сомову

I

БУНТ

Рядом с мамочкой у ее киота под образами я сказала молитвы, как всегда, когда она забегала проститься и благословить.

Сначала:

"Господи, помилуй и сохрани маму, папу, дедушку, бабушку, тетей, дядей, братцев, сестриц (это двоюродных), потом по имени родных братьев и сестру и всех людей, и помоги мне быть умницей".

Потом "Отче наш", "Богородицу".

Не думалось о молитве, и потому сердце билось как-то неприятно.

Мама благословила торопливо. Старшие ждали ее ехать на тройке. Поцеловала не как иногда, а спешно и, как молодая, убежала. А я легла. И все стало далеким и невероятным: Бог и мама.

Спать не хочется, оттого что сделалось вдруг скучно. Верно, оттого, что плохо молилась. Встаю на колени в постели. Нет, так лениво: нужно на пол к киоту.

Страшно.

Едва дрожит огонек в лампадке. Тени трепещутся. Ступаю, вздрагивая, по паркету. Опускаюсь. Молюсь.

Там, в далеких комнатах, шум, суета, сборы.

Опять:

"Господи, помилуй и сохрани маму, папу, дедушку, бабушку" и т. д.

Нет... перестала думать, уже с дедушки.

Опять:

"Дедушку, бабушку... бабушку, бабушку... тетей..."

Каких? Я тетю Клавдию не люблю. Она нечестная. Все равно:

"И остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником... оставляем должником нашим".

Это значит, простить. Она маме на меня жалуется, а мне представляется... и она ни меня, ни мамы не любит...

Дурные мысли. Начинаю дрожать. Холодно и шуршит где-то.

О, какая противная M-lle Мохова! Вчера Буркович написала на записочке:

"У М-lle Моховой козявка в носу!"

Противно. У меня лежала бумажка, когда М-lle Мохова подошла. Я сказала на себя. Все девочки меня считали героем. M-lle Мохова дала на два часа переписки. Таня дожидалась в школьной передней и, злая, повела меня домой. Ей дала Мохова записку к маме, с жалобой. Дома мама тотчас послала спать без игры с Володей и не простившись.

Буркович плакала вчера весь первый урок лицом в стол. Сидели рядом. Когда она подняла голову, на столе была лужа от носа и глаз. Рыжеватое лицо было красно пятнами, распухли глаза с тяжелыми веками без ресниц. Я ее утешала, целовала насильно, оттого что все ненавидели ее за грязность, и мне тошнило, но хотелось всем назло.

"Но избави меня от лукавого..."

Как же я оказалась здесь?., а что раньше? Думала или не думала?

Завтра рано в

школу на весь день, опять до восьми вечера. Скучно.

"Отче наш..."

По коридору проносятся шаги. Сестра вбегает в комнату. Я уже в кровати, и замолкла. Сестра забыла что-то... или маме? Вот нашла вполупотьмах ощупью и убегает к светящейся двери...

На тройках весело. Им весело, большим, и их -- мама. А я одна встану завтра в семь часов, когда позовет шепотом Таня, чтобы не будить сестру, и поведет прочь... в далекую учебную, где умывальник мой, где прежде, до этой гадкой школы, брала уроки с Анной Ивановной, раньше с Анной Александровной, и еще раньше Катериной Петровной, и еще...

Все они не хотели больше учить меня. Одна за другою отказывались, потому что я представлялась и дразнилась.

"Господи, сохрани и помилуй маму, папу..."

Нужно все-таки домолиться.

Папу люблю ли? Папы никогда почти нет дома... я его боюсь и не люблю его запах. Маму люблю.

Вот miss Maud на коридоре. Я ее так рассердила сегодня, когда раздевалась, а она торопила, что она расплакалась. Англичанки редко плачут и очень терпеливы. Даже Анна Александровна, когда за рисованием я нарочно вела кривую линию, вздыхала:

"Нет, с нею нужно английское терпение".

Хотя Володя и уверяет, что она говорила ангельское. Но я не уверена. Володя на два года моложе меня. Как он может лучше меня знать? И во всяком случае...

Вот опять ее шаги, и бренчит ключами. Она убирала чай и печенье. Зимой она хозяйничает, с тех пор, как я в щколе пансионеркой... Она ненавидит хозяйство, и зимой всегда злая. Слава Богу, что летом Эмма Яковлевна -- экономка.

– - Miss Maud! I'll be good! Miss Maud! Miss Maud! I'll be good! I'll be good! I'll be good!

Я же, правда, хочу быть умницей. Она не верит и не отвечает. Когда я обещаюсь, мне никто не отвечает, потому что никто не верит.

"Помоги мне быть умницей!"

И вдруг я молюсь горячо, и Бог меня слышит.

Если бы только дома. Если бы не в школе. Эта школа глупая, скучная...

Шаги miss Maud.

– - Miss Maud! Miss Maud! Good night! Good night!!!

Молчит. Ближе...

Кричу громче и с завыванием:

– - Miss Maud! Good night! Good night! I'll be good.

Шаги шмыгают мимо, и слышу, как miss Maud фыркает носом сердито.

Тогда уже изо всех сил и басом, и со взрыдом:

– - Miss Maud! Miss Maud! I'll be good! I'll be good!

Не верит. Не верит. И, конечно, я не буду умницей. Это совершенно невозможно. Для меня это невозможно. Лучше умереть. Мне хочется выскочить в коридор и укусить старую краснощекую англичанку.

Весь дом в тишине. Конечно, все же уехали. A miss Maud пойдет спать, пока они не вернутся. Тогда опять все будут в столовой чай пить... Потом они лягут, а я буду скоро уже вставать в школу. И весь день в школе, а вечером спать.