Тракт. Дивье дитя

Далин Макс Андреевич

– Без руки, птичка, как есть совсем без руки. За дохтуром Илюха-то поскакал. К отцу Василью бегали – а он, слышь, ночью в барскую усадьбу уехал. Матушка сказывала, Игната вечор, в сумерки, волк задрал, насмерть, так, де, лакей барынин говорил, а правда ли – Бог его знает…

Оленка медленно села на табуретку.

– Устин, – сказала она тихо, – это Лаврентий.

Устин поставил бутылку на стойку, взглянул удивленно:

– Что-й-то?

Оленка глубоко вдохнула и выпалила:

–

Он, Лаврентий-то, Устин Силыч – оборотень! Ей-Богу, сама видала, как Егорка рыжий с черного волка шкуру срезал, а под шкурой-то Лаврентий оказался. А пули-то от него не отскакивают – Афанасий ранил его, когда стрелял, на боку рана-то…

Лука, который ухитрялся слышать все и всегда, оказываясь поблизости самым неожиданным образом, округлил глаза и запричитал:

– Ратуйте, православные! Кузьму да Игната оборотень задрал, а оборотень-то – Лаврюшка-Битюг! – а далее началось такое, отчего Оленка сто раз пожалела о собственной болтливости…

Лаврентий сидел на лавке, постепенно приходя в себя и чувствуя, как боль отпускает и делается терпимой. Симка ставил самовар; Егор резал хлеб. Лаврентию показалось, что Егорка глядеть на него не хочет – вроде бы, стыдится за него – и захотелось все объяснить.

– Егор, – сказал Лаврентий глухо, – чай, дурным зверем считаешь меня? Лютым?

Егорка улыбнулся, и у Лаврентия отлегло от сердца.

– Лес тебя любит, Лаврентий, – сказал Егор. – И волки твои тебя любят. Небось, не хотели уходить-то без тебя? Отчего б тебе снова себя грызть?

Лаврентий тяжело вздохнул, отвернувшись в сторону и глядя в угол:

– Я, Егорка, человека покалечил. Кузьме Антипову ладонь начисто, как есть, откусил – а какой он теперь работник без руки? Эх, пропащий я зверюга… как увидел, что он мой нож забрал – так злость разобрала, ажно в глазах потемнело. А ведь я понял, считай, что прямо тогда и понял – не сам он от себя: Игнат его накрутил… И знаешь ли, я ж Игната-то, вроде как учуял – а его там и не было…

Егорка подошел и сел рядом, прислонившись к здоровому плечу Лаврентия; сказал проникновенно:

– Напрасно коришь себя. Кузьму-то я уж раза три, как упреждал, что лес на него в обиде – а с него, как с гуся вода. Он еще себя окажет, Кузьма-то – напачкает, где сможет, вот увидишь… Еще пожалеем, что в живых его оставили.

– Как же можно человека-то губить? – Лаврентий неловко повернулся, вздрогнул от резкой боли, выпрямился. – Охота как лучше, сделать, а выходит, как всегда… – и улыбнулся неожиданно и ярко. – Волков-то увел я. Со всех лежек собрал, да увел в Гиблую Падь. Не сунутся туда мужики-то.

Симка протянул чашку молока; Лаврентий выпил молоко залпом, чувствуя, как внутри разжимается острая и тугая пружина. Матрена завозилась на печи, взглянула на Лаврентия ошалело и

снова заснула. Кошка Муська, вернувшаяся из ночных странствий, тоже выпила молока и принялась обколачивать Симке ноги.

– Посижу чуток и пойду, – сказал Лаврентий, успокаиваясь окончательно. – Благодарствуй, Симка, за хлеб-соль, домой пора.

Но тут с тракта донесся гвалт. К дому Матрены, очевидно, приближалась толпа. Симка схватил с сундука тулуп и выскочил на двор раньше, чем Егор успел упредить его – но в тот же миг вернулся обратно, подпер дверь спиной, выдохнул:

– Егорушка… охотники!

Почти в тот же миг Лука на улице завопил:

– А ну открывай, тварь поганая, нечистый дух! Открывай, пока избу не спалили! – а мужики, бранясь на чем свет, загомонили, не давая ему договорить.

Лаврентий встал, рассеянно глядя на окровавленные половинки полушубка на полу. Егор взял с лавки футляр со скрипкой, мягко отодвинул от двери перепуганного Симку и вышел.

– Эй, Егорка, что за содом-то? – сипло выкрикнула окончательно проснувшаяся Матрена ему в спину, а Симка и Лаврентий переглянулись – да и выскочили следом.

Мужики столпились по ту сторону плетня, вооруженные ружьями, дрекольем и топорами. Вроде, только что были готовы ворваться во двор, разнести избу по бревнышку да спалить то, что останется, а Егорку с Лаврентием застрелить или отлупить до смерти, а вышло иначе. Увидали Егора – и остановились.

Слишком уж у Егора вид был спокойный да строгий. А у Лаврентия хоть и впрямь рубаха в кровище, но на зверя-оборотня, которому ничего не стоит человека живьем сожрать, он все равно нимало не похож. И ухмылка у него потерянная…

– Рано пожаловали, – сказал Егорка с тенью улыбки. – Никак говорить хотите?

Толпа шевельнулась. Кое-кому стало просто-таки неуютно – не то, чтобы страшно, но неуютно – подумалось, что тут, вроде бы, никому и не место; некоторые же и хотели бы злиться и разбираться, а сердце распалить уже было тяжко. Сложно распалиться, когда с тобой драться не желают.

Только Петруха, который накрутил себя уже давно, оперся локтями на плетень, отчего кривой плетень чуть вовсе не завалился, и развязно сказал:

– Что, рыжая шельма, испортил Лаврюшку-то? В пса своего превратил, даже шкуру нацепил на него, говорят?!

Лаврентий дернулся вперед, но Егорка положил ему руку на локоть, останавливая, и сказал спокойно и негромко:

– А с чего это ты такой смелый, Петруха? С того ли, что Лаврентий хвор да ранен? Так он и хворый тебе зубы выкрошит, не сомневайся. Или ты с того осмелел, что за тобой мужики с ружьями стоят? Неужто думаешь, что за твои глупые слова да пустой кураж шабры на смертоубийство пойдут? Не думай, не дураки они.