Трали-вали
Шрифт:
А когда разливают водку, Егор опускает ресницы, глаза его мерцают, дышит он редко и тихо, страдая и боясь, что ему недольют. Потом берет своей крепкой, темной рукой со сбитыми ногтями стакан, твердо и весело говорит: "Со знакомством!" - и выпивает, каменея лицом.
Пьянеет он быстро, радостно и легко. Пьянеет - и начинает врать складно, убежденно, с наслаждением. Врет он главным образом про рыбу, так как уверен почему-то, что проезжие интересуются только рыбой.
– Рыба, - говорит он, осторожно и как бы нехотя закусывая, - у нас всякая... Правда, мало ее стало, н-но...
– он хакает, делает
– Где же щука-то?
– спрашивают его.
– А я ее тогда же в рабочий поселок свез, продал, - не моргнув глазом, отвечает Егор и подробно описывает, какая была щука.
И если кто-нибудь усомнится - а сомневаются постоянно, и Егор ждет этого с нетерпением, - он вспыхивает и уже, как хозяин, тянется к бутылке, наливает себе - ровно сто пятьдесят граммов, - быстро выпивает и тогда только поднимает на усомнившегося хмельные, бездумно-отчаянные глаза и говорит:
– А хочешь, завтра поедем? На чего спорим? У вас какой мотор-то?
– "ЛМ-1", - отвечают ему.
Егор поворачивается и минуту смотрит на мотор, прислоненный к углу.
– Этот? Ну, это трали-вали!
– пренебрежительно говорит он.
– У Славки болиндер, это у него мой, я ему привез с флота, сам собрал. Зверь, а не мотор: двадцать километров в час! Это еще против воды... Ну? Давай на мотор! Ставлю болиндер против твоей трали-вали! Ну? Один такой поспорил - ружье проспорил. Показать ружье? Заказная "тулка", бьет, как зверь, я на нее зимой, - он секунду думает, стекленея глазами, - триста пятьдесят зайцев взял! Ну?
И покоробленные, немного растерявшиеся гости, чтобы хоть как-то уколоть его, тотчас спросят о печке:
– Что ж, парень, без печки живешь?
– Печка?
– уже кричит Егор.
– А кто может скласть? Ты можешь? Склади! Глина, кирпич есть, матерьял, словом. Склади, полтораста сразу даю, как пить дать! Ну? Склади!
– настаивает он упорно, зная, видя, что просьба его невыполнима, а раз невыполнима, то победа опять его.
– Ну? Склади!
И в ту же минуту, заметив, что водка еще есть, что гости смеются, он выходит в сени, надевает там морскую свою фуражку с "крабом", распахивает ворот рубахи, чтобы видна была тельняшка, и входит снова.
– Разрешите?
– спрашивает он с пьяной, нарочитой почтительностью и тут же докладывает: - Боцманмат Северного флота прибыл в ваше распоряжение! Дозвольте поздравить с годовщиной праздника коммунизма и социализма. Все силы мира на борьбу с врагом, мать его за ногу, и в честь этого поднесите!
Ему подносят, а Аленка, страдая от стыда за него, начинает стлать гостям, чувствуя на глазах горячие глезы, дожидаясь с нетерпением, почти с бешенством, когда же Егор начнет поражать гостей. И Егор поражает.
Совсем осоловевший, он садится вдруг на лавку, приваливается к стене, двигает лопатками, шебаршит ногами, устраиваясь поудобнее, откашливается, поднимает лицо и запевает.
И при первых же звуках его голоса мгновенно смолкают разговоры непонятно, с испугом все смотрят на него! Не частушки поет он и не
– В Большой театр тебе надо! В Большой театр!
– кричат все сразу, когда Егор кончает, и все возбужденно, блестя глазами, предлагают ему помощь, все хотят написать куда-то: на радио, в газету, позвонить кому-то... Всем радостно, празднично, а Егор, счастливый от похвал, уставший, уже слегка остывший, опять небрежен и насмешлив, и крупное лицо его опять ничего не выражает.
Смутно представляет он себе Большой театр, Москву, летящую четверку коней, свет между колоннами, сияющий зал, звуки оркестра - как все видел он это в кино, - лениво потягивается и бормочет:
– Все это трали-вали... театры там всякие...
И на него даже не обижаются: так велика теперь его слава, таким непонятным и сильным кажется он теперь гостям.
Но это еще не вся слава его.
4
Это не вся слава его, а только четверть. А настоящая слава бывает у него, когда, как он сам говорит, его затянет. Затягивает же его раза два в месяц, когда особенно скучно и не по себе становится ему.
Тогда хандрит он с самого утра, с самого же утра и пьет. Пьет, правда, понемногу и время от времени лениво говорит:
– Ну чего... Давай, что ли, это.. А?
– Чего?
– притворяется непонимающей Аленка.
– Споем, что ли... дуетом, а?
– вяло говорит Егор и вздыхает.
Аленка пренебрежительно усмехается и ничего не отвечает. Она знает, что время еще не пришло, что Егора еще не окончательно затянуло. И она ходит по сторожке, все что-то чистит, что-то моет, уходит на реку полоскать белье, снова возвращается...
Наконец наступает время. Случается это обычно к вечеру. И Егор уже не просит "дуета", он встает, нечесаный, хмурый, смотрит в одно окошко, в другое, выходит, пьет воду, потом сует в карман бутылку с водкой, берет полушубок.
– Далеко ль собрался?
– невинно спрашивает Аленка, но все в ней начинает дрожать.
– Пошли!
– грубо говорит Егор и косолапо перешагивает порог.
Лицо его бледнеет, ноздри разымаются, на висках обозначаются вены. Аленка, покашливая, стягивая у горла шерстяной платок, идет рядом. Она знает, что Егор выйдет сначала на обрыв, посмотрит вверх и вниз по реке, немного подумает, будто не зная, где приладиться, и пойдет потом к любимому своему месту - к перевернутой дырявой плоскодонке, у самой воды, в березках. И там он будет петь с ней, но совсем не так петь, как пел гостям: им он пел немного небрежно, немного играя и далеко не в полный голос...