Шрифт:
Желтые солнечные пятна расписывали паркет под хохлому. Мефодий робел, а потому старался ступать на темные плашки. Те успокаивающе поскрипывали под ногами, уговаривали не принимать близко к сердцу.
Перед самой дверью с начищенной табличкой "Старший по работоустроению Архип Тимофеич" Мефодий потер в кармане заговоренную копейку - на удачу. Деликатно стукнул в косяк, приотворил тяжелую дубовую филенку.
– Можно?
Над ворохом газет торчала морщинистая лысина старого барабаша. От самой этой макушки веяло такой солидностью, что сразу вспомнилось, как лет сорок назад стоял он перед
Из-за газетного листа вынырнуло и все лицо с важной загогулиной носа и внушительной бородавкой на подбородке. Буравчики глаз так и всверливались в посетителя.
– Мефодий? Трамвайный?
– Ага, - пискнул тот.
– Ну, заходи, заходи.
Солнечные зайчики играли в чехарду на полированной столешнице. Мефодий осторожно угнездился на краешке стула, комкая шапку.
– Что, Мефодий, работу, говорят, сменить хочешь?
– Да я ж не сам, - сбивчиво начал Мефодий.
– Разве ж я бы сам... Маршрут мой отменили, одиннадцатый, опосля урагану. Деревья на рельсы повалило, мусора всякого насыпало, а возле Лесной улицы и вовсе будку поперек путей уложило. А людикам, оно ведь проще весь маршрут закрыть, чем рельсы починить. Ну, вот я и...
– Без работы остался, - подытожил Архип Тимофеич.
– Ты, братец, я смотрю, сорок лет уже трамвайным?
– А как же. Вначале на восемнадцатом маршруте, потом на пятом. А потом уж на одиннадцатый перевели меня.
Старший пошуршал бумажками, тычась в загогулистый ведуний шрифт кончиком носа.
– А ведь нетути заявок-то на трамвайных.
– Как так?
– испугался Мефодий.
– Вы посмотрите там... может, еще где.
– Так нигде нетути. Ты, Мефодий, сам посуди: маршруты отменяют? отменяют; трамваи списывают? списывают; новых не делают? точно. Откуда заявкам взяться?
Мефодий вконец растерялся. Как же это - трамвайный, и вдруг не нужен никому. Еще чуть-чуть, и вконец бы опозорился, расхлюпавшись носом.
– Да ты не убивайся, - смягчился Архип Тимофеич.
– Разве ж хороший барабаш без работы останется? Мы тебе переквалификацию устроим.
Мефодий притих, озадаченный мудреным словом.
– Будешь, скажем, ларечным, а, Мефодий? Возле булок или фруктов, а то, если захочешь, у игровых автоматов. Всегда люди кругом, и работа веселая.
– Ой, не надо, - подпрыгнул Мефодий.
– Душно в ларьках-то, и деньги без конца считают.
– А если вагонным? В метро завсегда вагонные требуются.
Мефодий отчаянно замотал головой.
– Боюсь я... под землю.
– Ну а маршрутошным? Тоже, в некоем роде, транспорт.
– Тесные они. И ездят где попало. Всей работы-то - знай, следи, чтоб водитель, где попросят, остановиться не забыл, да не перевернулся, когда шибко торопится. Нету в них сурьезности, как в трамваях...
– Ну а в домовые? Присутственные? Либо в конторские?
У Мефодия сама собой жалостная физиономия скорчилась, так что Архип Тимофеич только крякнул.
– Экий ты, братец, однолюб! И что ж нам с тобой делать?..
Этого Мефодий не знал. Но от лотошного или маршрутошного готов был отбрыкиваться.
– Ты скажи, чего
– Ой, не скажите, - моментально расплылся в улыбке Мефодий.
– Вот, скажем, возле Рыношной площади спуск долгий. Так чтоб не больно разгоняться, на полпути вовсе остановить вагон надобно. А если не остановишь, так или мимо остановки следующей проскочишь, или так тормозить придется, что все людики попадают. Тут глаз да глаз нужен!
Архип Тимофеич недоверчиво пожевал губами.
– Или вот, - увлекся Мефодий, - был у меня машинист однажды молодой. Весь в железках ходил: куртка прозаклепанная, штаны в булавках и на каждом, почитай, пальце по кольцу с черепами. И на голове платок с ведуньиными буквами...
– Бандана, - важно уточнил работоустроитель.
– И цельный день музыку слушал через железяки в ушах. Иногда мимо остановки проезжал даже, как заслушается: пассажиры кричать давай, а он и не чует. Или встанет на остановке, двери пораскроет, а чтоб дальше ехать и думать забыл. Я его щекотать, а он и этого не замечает. Так, бывало, и стоим. А музыку эту взял я как-то послушать: вначале ничего не разобрать - то ли лязгает что, то ли грохочет. Всякий шум не в лад, как в разбитом трамвае на старых рельсах. А поверху людик кричит, да все так тоскливо, из самого нутра.
Архип Тимофеич подпер морщинистую щеку ладошкой - заслушался.
– А после стал чуять потихоньку: вон пиликнуло что-то, а там загудело, как ветер в трубе. А вон и прозвенело тоненько, будто птичка сосульку на лету задела. Музыка...
– Хорошо говоришь, - покачал головой Архип Тимофеич.
– Ты, Мефодий, чаю не хочешь? У меня чай духовитый, со смородинным листом.
– В городе собирали, лист-то?
– Обижаешь, Мефодий. Мне свояк-сарайный из деревни пересылает.
Начальник проворно сгреб бумаги на край стола, выставил пузатый самовар, чашки в синих горохах, плеснул кипятку. Густой смородинный аромат поплыл к потолку, заставив расчихаться шебуршаллу-плесенюку на шкафу.
– Или вот еще, был у меня под началом трамвай замысловатый: пока все двери не закроет, не едет.
– Серьезно?
– удивился Архип Тимофеич.
– А то. Констр... стуркция такая. И вот, представьте, дверь у него сломалась - сама не работала, только снаружи руками и можно закрыть. Ну, машинист мой ее и не трогал. Так ведь на кажной остановке находился людик, что закрытую дверь отжимал. Тут и начиналось: машинист мой кричит, пассажиры в ответ, тот людик, что дверь открывал и того громче. А все одно - пока обратно дверь не задвинут, не поедут. Так по четверти часа и стояли - ругались.
– Ругаться - это они умеют, - солидно подтвердил начальник.
– Точно. Помню, как-то автомобиль большой вдоль рельсов выехал, а тут возьми и начнись брусчатка, да такая выбоистая, колдобистая. Машина по ней едет медленно, а свернуть через рельсы не может - вовсе на брюхо сядет. Трамвайный водитель давай трезвонить, а тому куда деваться. Так и ехали, будто цирк какой: впереди автомобиль, за ним трамвай во всю мочь звонит, людики из окон высовываются, кричат, а автомобильный водитель им в ответ.