Трансформация огня

Сулейменов Олжас Омарович

«Их имена шуршат, как штурмовые флаги…»

Их имена шуршат, как штурмовые флаги Баурджан Момыш-улы, Рахимжан Кошкарбаев. …Атака, как потрава. Взбушует дар крота, когда ударит справа чужая высота. Зажмуришь рану броском горсти. «Вставай!» «Не рано?» «Пора. Прости…» Прижата пулеметом ноздрями в грязь момышевская рота. Не поднялась. Подался, искорежен твой правый фланг, нет тяжелее ноши в бою, чем флаг. Погибнуть — ведь не то же, что околеть? Вопрос, казалось, легкий, ответ не прост. Ты испытал такое — вставать с колен? Неведомое счастье — подняться в рост? Крылатое мгновенье, как взмах пера, талант бойца — уменье — понять пора! Предчувствовать событье — нелегкий дар. Пора! Ты из укрытья — и под удар. Хвосты обмоток, бинтов кора, из черных глоток итог: «Пора-а!»

МИНУТА МОЛЧАНИЯ НА КРАЮ СВЕТА

…На краю самого южного мыса Индостан ского полуострова — мыса Канья Кумарин — белеет скромным мрамором гробница великого непротивленца Ганди. На его долю пришлось пять выстрелов. Пять кровавых пятен на белой рубахе, пять кровавых кругов. Может быть, они подсказали художникам символ мира, который мы видим на белых олимпийских знаменах.

…В спину Ганди стрелял

индус, не то националист, не то фанатик. «Сволочь!» — просто охарактеризовал убийцу мой спутник Чат терджи.

Г. Чаттерджи худ, выжжен зноем до кости. Силуэт его четко отпечатан на экране могильной стены.

В этот день в Америке свершилось насилие — убили негритянского гандиста Мартина Лютера Кинга. Индия почтила его память минутой молчания. 500 миллионов минут молчания. Равно — тысячелетию.

За каждым выстрелом «какой-то сволочи» — века молчания.

О чем думал Чаттерджи в свою минуту?

I …Мыс Кумарин, отбывает закат, масса красивостей — пальмы и тодди — в кубке, отделанном под агат. Тонкая штопка на бязевом дхоти. Черные пятки — в твердый песок, жилы на икрах сухих обозначив, пьет, проливая пальмовый сок. Я поднимаю глаза — он плачет. Дышит, пульсирует впалый висок. «Смотрит на Азию Белый Глаз! Небо чужое сглазило Азию, черная матерь с каждой оказией беды свои досылает до нас. Азия — схема, стереотип: голода схима, холера, тиф. Неразрешимый живот аллегорий, прошлое в каждой строке — редиф. Смотрит на нас Белый Глаз кровью прожилок — границами каст, неприкасаемая свобода, сгорбясь, уходит в дебри фраз…» Крашены солнцем заката двери грустной гробницы, лица, слова громадной далью валит на берег неприкасаемая синева. II В азиях я говорил с тобой, Глаз Голубой: в европах встречаются с Карим и с Черным Глазом — они меня на площадях искали, в глуши библиотек, они мне щедро подвиги сулили во имя Азии, страницами мне в душу боли лили и в мысли влазили Конфуций и ацтек. Не лучше ли, отринув имена, уйти в орнамент безначальных знаков? Пить сладкое, не обижая дна, любить шенгель, не предавая маков? Наитием воспринимая мир, цвета вещей не утруждая смыслом, из чистых звуков сотворив кумир, смеяться — песнями и плакать — свистом? Но хлыст и выстрел отвечали — нет! Звук обнажает скрытые смятенья: и боль и злоба — каждое явленье имело цвет. Не разобраться в них — цвета кишели! Грудь открывая, обнажая шею, иди, пока не поздно, к простоте. Увериться в неясной правоте тех, кто не хочет ни отмщенья и ни сочувствия к своей судьбе. Вступаешь в свет, становишься мишенью и — поразительно легко тебе. Из тьмы огней Глядит прищурясь мрак, отсвечивая оптикой прицела. И свет воспринимается, как целое. Делимое наотмашь — ты и враг. III Есть они, Чаттерджи, в каждой стране, в каждой волости — сволочи. Их не узнать по разрезу глаз, по оттенку кожи: может сиять, как якутский алмаз, быть на уголь похожим, плешью блистать в ползала, прямить и курчавить волос. Все равно — сволочь. Узнать их не просто: их цвет отличительный — серость. Она растворяется в черном, как в белом и в желтом, возносится серость бронзой, блистает золотом, в темных углах души собирается серость, как сырость. Белый стреляет в черного? Серый стреляет. Черный стреляет в белого? Серый стреляет. Серый взгляд проникает в сердце, пронзительный, волчий. Узнаю вас по взгляду, серая раса — сволочи. Понимаю, пока в этом самом цветном столетье невозможны без вас даже маленькие трагедии. Невозможны без вас ни заботы мои, ни смех. Невозможны без вас и победы мои, и смерть. Вам обязан — атакой! В свете полдня и в холоде полночи я ищу, я иду вам навстречу, серые сволочи — сквозь мгновенья ошибок, отчаянных самопрезрений, чтоб минута молчанья стала временем ваших прозрений. …Синева потемнела. Гробница великого Ганди белым куполом обозначила Азии край. Багровым оком встала луна и на мокрые камни положила сиянье, и в пальмах возник птичий грай. 5 апреля, 1968

ГОРОД МОЙ, БЕССНЕЖНАЯ ЗИМА

Р. Рождественскому

Он не входил в число столиц империй, и лавры не растут — венца в наш герб не ввить. Чтоб быть единственным, не важно — первым или последним быть. Мой город во вселенной знаменит тем, что другим его не заменить. …Здесь я увидел свет одной весной в домишке возле крепостного вала (точней, на Караванно-Крепостной), здесь мать меня в ладонь поцеловала, сказала: «Будешь мастером, сынок, несовершенства мира обернутся на руки эти и падут у ног, коснешься их и — красотой очнутся». Здесь я гонялся взапуски с луной, спал на речных камнях, нагретых солнцем, я видел столько добрых валунов, теснившихся, чтоб дать свободу соснам. Нет в этом граде улочек кривых, прямые, искренние марши улиц — пожизненных моих дорог язык. Стремительные, злые трассы улиц прожектами какими обернулись, какой свободой напрямик идти, не ведая о кривизне пути! Здесь родина мальчишеских обид, здесь край несбывшихся на счастье снов. Без этих идиллических основ вселенная моя не устоит. …Я знал — прошли эпохи неудач, свет успокоился. Я верил в это. Принес из-за горы веселый грач в ущелье Чу восьмое чудо цвета. Вы видели, в горах цветет урюк? Он плыл по склонам розово, красиво. А был январь. И ветер так угрюм, что доброта твоя, урюк, бессильна. Опавший цвет весны уносят реки, морозы землю розовым покрыли, грача того настигли в человеке и тащут за изломанные крылья. Стараюсь вспомнить материнский жест (все было так иль только показалось?). Сказали — в мире нет несовершенств; другие мастера его касались. В шубейке черной, коротыш мой славный, ладошкоалый мой, гусенколапый, снежинки собирает, как подснежники, в букет снежка их сплачивает бережно. В моей вселенной славны эти горы, мгновенья счастья, слепленные в годы, И этот человечек знаменит тем, что никем его не заменить.

НОЧНОЙ

ЭКСПРЕСС

Сравнения

Сверкает рельс полоской, как порез, и по нему, как судорога, тайно, обрывком черной ленты телетайпа проносится горбатый мой экспресс. И поперечно — речки, словно шпалы, громадной шпалой — ширина Яика, мосты считая, мой курьерский шпарит, на стыках тараторя, как заика. Комком ревущим застревая в глотках ночных туннелей, вырываясь — вот как! Летит по склону черный, как слеза из глаза закопченного туннеля. Глаза твои прощают, прокляня! Мелькает полустанок старовера, И машет мне с веревки простыня, словно платок нормального размера.

СЕВЕР

Смотри, памирские седые яки уходят на Чукотку по горам — растолковал им, что такое ягель, трава из северного серебра. Они, сутулые, прошли Алтаем, не торопясь, к Саянскому хребту, о, страсть — не суета, не понимаем, как далеко мы ищем красоту. Уйду в прикосновение руки, кандальником в неласковую нежность, ссылает красота в сибирский Нежинск, туда, в серебряные рудники. Холодный, благородный мой металл, в краю морозном ты рожден, мой белый, я в золоте жары тебя искал, прохладный мой, победный. Сияет матово лицо в углу, вхожу в него, крича, как стог в иглу, нет, эта женщина не из ребра, сибирская, она — из серебра. Озон серебряный в бору звенит, не обжигает кору зенит, игла сосны, карагача кора чуть улыбнешься ты — из серебра. В былинах бычьих серебрится ягель, и запахи его нам ноздри рвут. Идут по тундре молодые яки и топчут легендарную траву…

ЖДЕМ ПАРОМА ЧЕРЕЗ ЕНИСЕЙ

Избы вздыбились на косогоре, как плоты на речном повороте при заторе. Между ними, словно льдинка, в белой блузке и косынке вдоль заборов по тропинке, до колен подняв подол, к мутным водам — к перевозу, из былины с ходу — в прозу, забежала, а потом — отдышалась, улыбнулась, встав на колесо телеги, посмотрела через реку — не покажется ль паром! На губах ее помада. Грудь под блузкою — что надо! Не везло, видать, калеке, взял и приобрел телегу. И теперь она в телеге уминает задом сено, а старик глядит елейно. Впечатляющая сцена. Оглянулась на мальчишек (не посмотришь — не уважишь) ей бы нужен мужичище — из плотвы плота не свяжешь. Он, наверное, не знает, тот, который подошел бы. Он уверена, не с нами — грудь спокойная под шелком. Он, наверное, в Норильске, иль плывет по Енисею, или вовсе на Карельском — броситься б ему на шею. Может, этот подошел бы со своей судьбой тяжелой? Тот, что рядом на телеге. Может, было б ему легче? Запоздалые свиданья, бесталанные любови, сколько было опозданий, бесконечна эта повесть. Все так медленно и емко — избы, удочка, береза (как замедленная съемка), женщина у перевоза. Борода глядит нелепо на обтянутые икры. Нескончаемая лента, непридуманные игры.

НОКТЮРН

Береза — северный бамбук, дрожа струной, сгибаясь в лук, на белизне окна выводит тенистые узоры букв, и в серебрящейся тетради письмо дыханья — «Бога ради!..» Его мне начинала ты в том берестовом Новеграде. Закутанная в полотно, отбеленная серым небом, ты вписана в мое окно давно, когда еще я не был. Не слишком ли в домах тепло? И пламя в лампе наклонится: беззвонно выбито стекло, безвинно вырвана страница. II Ночь — тень твоя, обыденное новшество, снежинкой тьма лениво прожжена. Один и ночь — анализ одиночества, а в Новеграде том — ночь и одна. Старея днем, во тьме мы молодеем, прошедшее изобретаем снова, протяжной немотой изведав слово, мы смыслами несуетно владеем. Таращится бессонница ночей, пытая грубой памятью событья. Зачем живем на свете, не забыть бы! А затверженно помнить жизнь зачем? Сейчас ночь о тебе заговорит, в твоей душе утонет черный клавиш, и лунный отзвук глаз посеребрит, а это значит попросту,— ты плачешь. III …Утихли волны северного Понта, снег лег на желтый лик земли, как пудра. Усталая белуга горизонта качает удочку березы. Утро. Торчат прямые сосны над песками, как мачты затонувших кораблей. Хлестнем коней! Пусть вихрится за нами багровая листва календарей. И вновь — могуч, безжалостен, недобр, гривастый день вторгает в душу топот, кричат дутары, дробный вопль домбр, «о, ради бога» обжигает шепот. И вправлено стекло. И рухнул дом.

ЯРЬ

Идут на нерест, как на Эверест, ползут по кручам каменным к истокам, тревожа дрему заповедных мест, и вопли рыб пронзают разум током. (Опять куда-то в сторону полез.) Страсть хладнокровных! Что бывает пуще напора разъяренных стай горбуши, хрипя, по каменистым руслам прущей, распарывая стонущие брюхи, всплывающей распластанно и мягко, освобожденно. Расцветали маки на ряби северных, кипящих рек. Я видел это на реке Илек.

ТРАВА

Встречаемся мы часто за Тоболом, в лесу, в траве осенней И лежим, и не шумим, я так же чист с тобою, как наш Тобол, впадающий в Ишим. С деревьев красные сползают ливни, трава в багровой лиственной крови, ты навсегда запомни — как счастливо глядел на нас кузнечик из травы. В моем лесу ничто не враждовало, скользили блики света по траве, и по руке твоей, как по тропе, шла муравьиха, и ушла, пропала. Все птицы пели что-то без названья, за всеми кленами молчал Тобол. Что было бы, не будь его? Не знаю. Что было бы, не будь меня с тобой? Всех, на тебя похожих,—- не обижу, деревья белые беречь я буду, и каждый раз, когда тебя увижу, я самым добрым человеком буду. Что было бы, не будь вот этих глаз, залитых светом, болью и обидою… Ты каждый раз люби меня, любимая, так, словно видимся в последний раз.